Приключения англичанина - Алексей Шельвах

Вот так пытается разжалобить меня Горбатый; зачем это ему нужно, ума не приложу, мне его все равно не жаль, и чтобы он отвязался, я в ответ пересказываю ему сон, который снится мне уже не первый раз...

А снится мне, что я в метро поднимаюсь на эскалаторе и, поднявшись, иду по вестибюлю, и вдруг вижу, что на улицу никого не выпускают. Оказывается, немцы перекрыли выход и проверяют документы. Кого-то ищут. Законы жанра (сна) требуют, чтобы я воспринимал присутствие в Ленинграде немецких оккупационных войск как нечто привычное. Я так и воспринимаю, но меня раздражает, что очередь к проверяющим (они с автоматами) движется медленно и я опаздываю на свидание с Лилей. Народу скопилось порядочно, никто однако не толкается, разговаривают шепотом – немцы приучили граждан вести себя в подобных ситуациях дисциплинированно. Я наслышан, что эти проверки уже стали рутиной и проверяющие исполняют свои обязанности спустя рукава. «Посмотрят паспорт, – рассказывали те, кому уже приходилось застревать на выходе из метро, – и свободен!» Почему же у меня дрожат колени и холодный пот струится между лопатками?.. А это потому, что я понимаю: всех, кто стоит в этой очереди, отпустят, ведь ищут, скорее всего, какого-нибудь террориста или подпольщика, у проверяющих имеется его фотография, а всех остальных справедливые немцы, конечно, отпустят, всех, кроме... меня! Меня задержат вне зависимости от результатов проверки, и хотя никакой подрывной деятельностью я никогда не занимался, отправят в Освенцим, Дахау или Треблинку....»

Когда я вернулся из армии, Генка стал водить меня по женским общагам. С полгода мы так развлекались, потом мне надоело. Мы перестали видеться.

Через сто лет, перелистывая по пьянке записную книжку, я расчувствовался, позвонил ему, – он с гордостью сообщил, что работает рефрижераторным машинистом на железной дороге, катается в Польшу. Между прочим, провозит контрабандой полиэтиленовые пакеты с картинками.

В начале 80-х плелся я как-то на полусогнутых с производства, вдруг рядом прижимается к поребрику новенький красный «жигуленок». За рулем – Генка, изрядно разжиревший. «Садись, пролетарий, подвезу».

Вылезая из машины, я не удержался, спросил: «Это на пакетах ты так поднялся? «Первый блин комом, – усмехнулся он. – За пакеты я полтора года отмантулил на химии».

А потом он эмигрировал в Израиль, не попрощавшись.

*   *   *

Из дневника переводчика

Весь уик-энд напролет пили с Аккуратовым и Лариской, никак было не остановиться, – ну, и что же я мог натокарить с утра в понедельник? То и дело присаживался рядом со станком, так дрожали колени, перекуривал. Мастер, слава Те Господи, тоже где-то перебрал накануне, отпаивался чаем в стеклянной своей конторке и нос наружу не высовывал.

Перед обедом стало меня колотить, я не выдержал, сходил к слесарям и выпил стакан бормотухи, у слесарей всегда есть. Полегчало, покаянные мысли отступили, пора было начинать деньги зарабатывать. Ни на что больше не отвлекаясь, тупо драл резцом железо до конца смены.

Когда выключил станок, ко мне подошел Костя:

– У Голубева день рождения, ставит нам. Переодевайся быстрее.

За проходной нас уже ждали Змиев, Голубев и расточник Шумилин. На углу Большого и Съезженской знали мы столовую, где можно было посидеть, не сильно стремаясь ментов. Туда и направились, закупив по дороге бухалово.

Взяли по котлете с картофельным пюре, по стакану компота, чтобы было из чего пить. Столик выбрали у окна – если все-таки нагрянут менты, заметим их прежде, чем войдут, успеем спрятать бутылки.

Костя разлил водку в стаканы:

– Ну, дядя Юра, будь здоров.

И подтвердилась поговорка: на старый хмель хоть дрожжи влей, – я сразу поплыл. Поплыл, хоть виду и не подал, я всегда стараюсь держаться, когда пью с работягами, боюсь опозориться, такой во мне срабатывает комплекс.

Костя налил еще:

– Давайте, мужики. Чего тянуть.

Сначала разговаривали на производственные темы: оборудование изношено, расценки низкие.

– Как тут заработаешь? – горячился расточник Шумилин.

Костя ему поддакивал:

– На Западе у каждого пролетария машина, дом собственный.

– Там к рабочему другое отношение, – наставительно возразил Голубев. – Там хозяин, ежели провинишься, может и бейсбольной битой по хребтине. Ты, Константин, сначала по-советски работать научись.

– Да ладно, проехали, – отмахнулся Костя, разлил по третьей и обратился к Шумилину: – Слышь, ты в эти выходные на рыбалку-то ездил?

– А як же, – заулыбался Шумилин, и они завели обычное свое герметичное толковище о рыбах, мормышках, опарышах. Змиев и Голубев справедливо обиделись, ну действительно, позвали народ для того, чтобы отметить знаменательную дату, а совсем не для того, чтобы… В общем, стали громко жаловаться друг другу на неуважительную нонешнюю молодежь (Шумилину, кстати, было за сорок), я пытался слушать и тех, и других, получалось плохо, было смертельно скучно, и, конечно, загрустил, понимая, что вряд ли сумею сегодня перевести хотя бы строчку, какие там переводы, приду домой – и в тряпки.

– А я, промежду протчим… – вдруг сказал Голубев, вернее, сказал-то не вдруг, а долго примеривался, как бы ловчее вклиниться в диалог рыбаков и завладеть всеобщим вниманием. – А я, промежду протчим, умею грызть стаканы.

– Чего-о? – удивился Шумилин. – Это как это?

– А очень даже просто. Нас американцы научили, когда на Эльбе встретились. Они пили шампанское и закусывали стаканами. Выебывались перед нами, а мы только руками разводили. Но оказалось – ничего сложного. Главное, не порезать десны. Эмаль-то крепче стекла. Поэтому стакан следует хорошенько разгрызть, а уж потом осколки обволакиваются слюной и безвредно продвигаются по желудочно-кишечному тракту. Но, конечно, желательно, чтобы не было там никаких трещинок, язвочек…

– Ты слушай, слушай, что тебе старшИИ говорять! – прикрикнул на меня Змиев. – Чего глаза закрыл?

– Отстань, – ответил я сонно.

– А ну, дед, покажи класс! – Шумилин протянул Голубеву пустой стакан.

– Не, ребята, мне такое уже не под силу, – вздохнул тот. – Вот в сорок пятом годе…

– Дядя Юра, а спой про Вавилу? – попросил Костя.

– С чего вдруг? – насторожился Голубев.

– Ну спой, – не отставал Костя.

Змиев неожиданно его поддержал:

– А что, Иваныч, пусть молодые тоже знают, как было.

– Да-да, п-пожалста, – промямлил и я зачем-то.

Голубев с минуту колебался (кобенился), но глазки у него уже заблестели, и он запел:

Как вам известно, заводишко наш расположен

На берегу Малой Невки, неподалеку от устья.

Все вы знаете также, что каждую осень

Злые ветра налетают на город с залива,

Стопорят течение вод в реках, каналах,

То есть грозят наводнением…

Ладно, короче:

Много лет назад, еще при социализме,

В нашем цеху трудился токарь Вавила,

Тихий такой, смирный, на все безответный,

Изо дня в день спину гнул за станком,

Но почему-то стал однажды задумчив

И, прекратив на один задумчивый миг

Спину эту самую гнуть, распрямился и молвил:

О Балтика, серебряная крона,

Где листья на ребро встают

По мановенью Аквилона

И рыбы в глубине поют!..

Давно уже мечталось мне

Стать рыбой в бронзовой броне

И в море синее вернуться,

Махнув хвостом на эволюцию.

На что мне венценосный мозг?

Я с ним свободней стать не смог.

И руки, что еще умнее,

Мне жизнь не сделали милее…

Избыть вселенскую обиду

Я вознамерился, да вниду,

Как в зачарованный чертог,

В предвечный круговой поток!

– Во дает дядя Юра! – восхищенно прошептал Костя, а расточник Шумилин даже прослезился, даже пристукнул кулаком по столу:

– Эх, я вот тоже с одним поэтом был знаком!..

– Тише, вы! – шикнул на них Змиев.

И Голубев продолжил:

Ровно в двенадцать звонок на обед прозвучал.

Мы, как обычно, все устремились в курилку,

Стали стучать костяшками домино. Стучали, стучали –

Вдруг парторг является, влача за ворот Вавилу.

Тот глядит ошалело, почему-то мокрый до нитки.

И объявляет парторг: «Вот полюбуйтесь –

Прыгнул с пирса в Малую Невку! Насилу

Вытащили его – отбивался! Ну говори, Ихтиандр,

Что означает твой поступок-проступок?»

И отвечал Вавила: «Я и сам без понятия,

Ей же богу, че это было со мной.

Может, я просто поскользнулся? Не помню…»

Но не удовлетворился таким ответом парторг,

Долго чесал языком и мылил выю Вавилы,

в асоциальных наклонностях его обвиняя.

Внял Вавила, доверие видом внушил покаянным.

После работы, однако, шагал одиноко.

Глянул на солнышко красное в розовых небесах.