Приключения англичанина - Алексей Шельвах

Я выдам прежнего себя…

А вал вращается, зеркальный,

В упор сознание слепя.

Утром, пробегая вдоль квартала, слышу выстрелы – это хлопают двери парадных. Люди выскакивают на улицу, как будто началось восстание.

Вот именно «как будто». Окстись, Алеша. Эта власть переживет и тебя и твои метафоры. Так что засунь их себе в задницу и поспешай на производство, пока не объявили выговор за систематические опоздания.

Подкатывает автобус. Эх, без меня народ неполный! Рывок, рывок – втискиваюсь, впихиваюсь, уже и барахтаюсь внутри человеческой массы, грудь в грудь с пожилым хроником в сереньком пиджачке, и кепочка у него серенькая, и щетина такая же…

Автобус тронулся, силой инерции нас так вдавило друг в друга, что у хроника отвисла челюсть.

– В тесноте, да не в обиде, правильно я говорю? – просипел он.

– Не знаю, – ответил я, безуспешно пытаясь отвернуться.

– Чо нос воротишь? – неожиданно рассердился хроник. – Это водочкой пахнет!

Я промолчал.

– Не любишь водочку? – не унимался придурок. – Может, ты не русский?

– Слышь, мужик, кончай бакланить, – не выдержал кто-то из окружающих. – Зальют шары с утра пораньше…

– А чо я-то? – сразу присмирел хроник. – Я же только похмелился…

– Вот и замолкни. А ты, парень, не обращай на него внимания.

Когда я после армии пришел на завод, то сначала возненавидел пролетариев лютой ненавистью. Дело в том, что эти промасленные, в потомственных вретищах, не уставали мне напоминать, кто я такой (в смысле, иноплеменник, инородец). Почему-то для них это было важно. Поскольку повода открыто задираться я не давал, им ничего другого не оставалось, как между собой, но довольно громко называть меня французом.

«Ах вы уроды», – говорил я им мысленно, а вслух ничего не говорил, только ниже пригибался к станку.

Я ведь и профессию-то выбрал такую, чтобы минимально общаться с коллективом. Ведь токарь по жизни всегда один. Я и был один. Предложения сообразить в рабочее время на троих воспринимал как дурацкую шутку. Не верилось, что сами они вот так, каждый божий день, соображают, а потом, по дороге домой, добавляют в пельменной.

«Я лишь на короткий, кратчайший срок стал токарем, – утешал я себя. – Вот напечатают раз-другой в солидном журнале, и уволюсь…»

Ну да, разослал в журналы свои стихотворения и приготовился получать благожелательные отзывы. Так и не дождался, но за время ожидания сошелся накоротке с промасленными, сам стал таким же, научился пить водку стаканами, и они больше не хихикали у меня за спиной, наоборот, показывали, как затачивать инструмент для той или иной операции, подсказывали, какой режим резания выбрать…

А про то, что я по ночам работаю над рукописью отца, знать им было необязательно.

Автобус резко тормознул, хроник снова упал мне на грудь. Снова пришлось мне выворачивать шею, чтобы он не дышал на меня.

– Выпил, так и веди себя как люди. Тебя же дальше проходной не пустят, – продолжали урезонивать его окружающие.

– А чо я-то? Чо я-то? – отбрехивался он и вдруг схватил меня за плечо: – Леха, ну скажи ты им, я же только пива кружечку… Леха-друг…

Я вытаращил глаза, поскольку видел его впервые в жизни. Вернее, так мне тогда показалось.

– А, так вы вместе, – «догадались» окружающие. – Ну так и ведите себя как люди. А то зальют шары с утра пораньше…

– Вместе, вместе, – подтвердил хроник и добавил совсем уже ни с чем не сообразное: – Мы уже давно вместе.

Тут автобус, наконец, остановился. Двери открылись, народ повалил наружу, и странный этот гегемон мгновенно затерялся в толпе.

И лишь тогда я его вспомнил.

*   *   *

Но как же это так получается, спрашивал я у некоего никого в прозрачной и безнадежно бессонной ночи, ведь знакомство наше было (не могло не быть) предрешено, потому что люди же не выбирают, кого им любить, это решается на небесах или в генах, и поскольку мы с ней одной крови, то и должны, следовательно, испытывать взаимное притяжение, и я это притяжение испытываю, почему же она-то не воспринимает мои флюиды, почему не откликаются в ее крови магнитные звезды?..

Ведь сама же она сказала: «Мой папа – англичанин»!

А вот однажды привязался ко мне на автобусной остановке пьяный старик: «Ну что, Абраша? Как дела, Абраша?»

В паспорте моем было написано: «русский». Конечно, ровесники еще в детстве дали мне понять, что фамилия у меня какая-то странная, – будучи однако же, как все они, острижен под ноль и облачен в серую школьную гимнастерку, я даже гордился этим пусть и минимальным отличием... Потом прочитал отцовскую рукопись и вообще возликовал. Предки-то мои, ну надо же, – англичане и шотландцы! И не какие-нибудь там докеры или шахтеры, а лорды!

Тогда, на остановке, со мной был Аккуратов, и вот мой дружок, побагровев до корней волос, ответил за меня: «Да не еврей он».

Автобус где-то застрял, граждане косились на старика, но молчали. Не слыша слов осуждения, тот продолжал дразниться: «Абраша, Абраша!», и Аккуратов, как эхо, уныло вторил ему: «Да не еврей он, не еврей, не еврей».

Этот эпизод напрочь отбил у меня охоту делиться с кем бы то ни было тайной моего происхождения. Прежде очень даже хотелось иной раз похвастаться, а теперь я боялся, что мне не поверят, причем не поверят особенным образом: решат, что я выдаю себя за англичанина для того, чтобы не заподозрили в худшем... К тому же с возрастом стал сомневаться: а вдруг отец действительно выдумал всех этих сэров? Ведь запросто могло быть и так, что носился по морям некий снедаемый литературными амбициями штурман, сочинял псевдоисторические новеллы, не исключено, что надеялся опубликовать их впоследствии... Что же выходит, он и про себя, и про маму все выдумал? Но зачем?

При всем при том я помнил, как она сообщила про папу-англичанина: сообщила без тени смущения, тем более – страха, и, конечно, уже тогда понимал, что никакие магнитные звезды мне не помогут (кстати, что это за звезды такие?), я просто ей не нравлюсь, не вызываю у нее интереса, вот, собственно, и все... И все! Остается только последовать совету опытнейшего Генки и не связываться с ней, потому что все равно не способна она оценить творческую личность, ветер у нее в голове, тусуется она на флэту у Левки Левина в компании начинающей фарцы и таких же, как она, малолетних поблядушек... И вообще мало ли почему она обернулась.

                                                         *   *   *

Если в компании кто-нибудь сочинительствует, то остальные тоже хоть раз да попробуют силы в литературном творчестве. В нашей компании было целых два «писателя». Не приходится удивляться, что и Генка Флигельман однажды поддался соблазну.

Тоненькую эту ученическую тетрадку на днях принес мне Аккуратов, узнав, что я пишу про времена нашей юности («Может, пригодится для чего…»), а получил он ее от Генкиной соседки по квартире, – при каких обстоятельствах, об этом сообщить отказался. Датируется сие произведение, скорее всего, годом, когда мы заканчивали школу.

Скептически усмехаясь, я раскрыл тетрадку и – не смог оторваться, пока не дочитал до конца, настолько неожиданным для меня оказалось содержание. Честно говоря, я и теперь не понимаю, зачем Генка все это написал.

И все же мне хочется поместить его текст здесь, среди автобиографических моих записок, пусть будет под рукой. Может, и впрямь пригодится.

«Когда такси остановилось возле дома, в котором предстояло мне поселиться, все обитательницы Косого переулка высунулись из окон и, затаив дыхание, следили, как семенит от машины к парадному маменька моя, Ирина Алексеевна Андрианова, со мною, новорожденным, на руках; чуть позади, поддерживая ее под локоть, выступала соседка по квартире, белокурая гигантша Ванда; замыкал процессию мой папаша Михаил Семенович Флигельман, мужичок с ноготок в иссиня-черной шинели до пят и фуражке набекрень с медным крабом, этакий косолапый морской волчишка, точнее, штурман дальнего плавания с теплохода «Михаил Лермонтов».

Прибытие наше ознаменовалось происшествием: одна девушка, заглядевшись на меня, перегнулась чрезмерно и выпала из окна. К счастью, она занималась в детские годы художественной гимнастикой, поэтому успела в падении схватиться за перила балкона ниже этажом, подтянулась на руках и влезла на этот балкон, где люди добрые дали ей понюхать нашатырного спирту, чтобы оправилась незадачливая гимнастка от нервного шока.

Выгуливать меня было маменьке всегда затруднительно – девушки и женщины возрастом от двадцати до пятидесяти окружали мою коляску и, отпихивая друг дружку, дарили мне соски, распашоночки и пинеточки. Пятеро или шестеро сумели настолько втереться в доверие к маменьке, что она разрешала им, когда уходила на работу, ухаживать за мной (разумеется, под присмотром строгой Ванды), каковому занятию предавались они самозабвенно, то есть в ущерб личной жизни. Бедняжки, когда они, сюсюкая и пришепетывая, впервые распеленали меня и увидели обнаженным, то и зарыдали в голос, осознав, что ко времени моей возмужалости станут старухами.