Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

узнал, что он — ваш племянник, я понял, на кого он похож». А. И. вызвал начальника отдела кадров Академии, Зелова (известного антисемита и мракобеса), и сказал ему, что надо написать заявку в Первый мединститут, чтобы меня направили в аспирантуру в АМН. «Между прочим, он мой племянник», — добавил А. И., после чего Зелов немедленно согласился, и Шабад ушел успокоенный. Однако не все было кончено. Через несколько месяцев на комиссии по распределению мне выдали направление, предписывающее явиться в Министерство здравоохранения до 1 сентября 1949 года для получения дальнейших указаний. Я, естественно, забеспокоился и путем расспросов в институте узнал, что выпускников-отличников забирают для спецработы по атомному проекту. Я побежал к Шабаду. Он подумал несколько минут и спросил: «Когда вам велено явиться в министерство?» «До 1 сентября», — ответил я. «Советую вам исчезнуть из Москвы и на звонки не отвечать». Я так и сделал, уехал на дачу к тете Лизе. Мне несколько раз посылали открытки, но мама отвечала, что я уехал отдыхать после госэкзаменов и приеду к 1 сентября.

1 сентября я с трепетом пошел в министерство. В указанной мне комнате сотрудник поинтересовался, почему явился так поздно. «У меня предписание явиться 1 сентября, что я и сделал». «Да, но мы уже набрали нужный лимит, и я не знаю, куда вас пристроить». «Очень сожалею. Но на крайний случай у меня есть вторая заявка от АМН», — сказал я. Чиновник на первой заявке радостно написал резолюцию: «Ю. М. Васильев направлен в аспирантуру в АМН». Когда я явился с резолюцией к Шабаду, он сказал: «Все отлично. Когда посылают массово куда-нибудь, всегда запрашивают на всякий случай несколько людей сверх лимита». Он послал заявку в Академию, и я был принят в аспирантуру без беспокойств и конфликтов.

Я работал над диссертацией и через два года начал ее писать. Общее положение в биологии и медицине в это время продолжало медленно ухудшаться. Шабад был одним из возможных объектов псевдодискуссий о «передовых» и «реакционных» научных направлениях. Выработался определенный ритуал разоблачений вредных теорий. Сначала появлялась статья, обличающая буржуазное направление. Эта статья обсуждалась на Ученом совете института, а затем в Президиуме Академии медицинских наук, который выносил резолюцию об организационных мерах: чаще всего «вредную» лабораторию просто закрывали. Согласно этому ритуалу, стали искать возможных авторов статьи, разоблачающей Шабада. Один из них легко нашелся. Это был некто Резниченко, физиолог, который перед этим добровольно выступил со статьей, разоблачающей известного физиолога Анохина. В научной среде Резниченко называли «наемным убийцей». К сожалению для Резниченко, он ни слова не знал об онкологии, и после ряда проб он решил взять к себе более квалифицированного соавтора. Эту вакансию он предложил Н. И. Лазареву, который занимался теоретической онкологией. Явных результатов он не имел, а обиженное самолюбие жгло, и Лазарев согласился стать соавтором Резниченко. Я узнал об этом и пошел к Н. И., стараясь его отговорить. К сожалению, Н. И. решил твердо стоять на своем: никаких канцерогенных веществ нет, к раку приводят только нарушения развития. После нескольких неудачных попыток уговорить Н. И. не участвовать в этой статье, я рассказал дома обо всем маме. Она, больная, из дома не выходила, поэтому попросила приехать к ней бывшую жену Н. И. — Т. А. Детлаф. Мама объяснила ей, что речь идет не о научном споре, а об эпизоде в антисемитской кампании, которая тогда активно разгоралась. Т. А. согласилась с ней во всем и обещала поговорить с Лазаревым. Такой разговор состоялся, но положительных результатов не принес. Резниченко убедил Н. И., что никакого антисемитизма здесь нет, он разоблачает равно и русского Анохина, и еврея Шабада. После этого статья вышла в газете «Медицинский работник» под двумя фамилиями: Резниченко и Лазарева.

В институте было назначено обсуждение этой статьи на Ученом совете. За сутки до заседания Совета Шабад собрал всю лабораторию и сказал: «Я прошу завтра каждого высказаться по поводу статьи. Говорите то, что думаете: одобряете статью или не поддерживаете ее, но говорите каждый за себя, я на вас не давлю». В итоге на Совете высказались все сотрудники лаборатории, а также некоторые представители других лабораторий института. Замечательную речь произнес академик АМН Скворцов, специалист по патоморфологии детских болезней, который заведовал одной из лабораторий института. Он говорил на несколько устаревшем высокоинтеллигентном языке. Скворцов разъяснил общеизвестные данные о канцерогенных веществах и сказал, что авторы статьи просто не в курсе современной литературы. Почти все сотрудники лаборатории (Е. Пригожина, В. Гельштейн, А. Крашилина, Тюфанов и я) остро критиковали статью. Только Е. Е. Погосянц говорила о неверных взглядах Шабада, в частности, о том, что он недооценивает роль вирусов. Сам Шабад подробно говорил о роли канцерогенов во внешней среде в развитии рака легкого у человека. В те годы исследования о роли курения и загрязнений городского воздуха только-только начинались. Теперь практическое значение этих канцерогенов полностью подтверждено и стало основой профилактики рака во многих странах. Тогда уже эти данные произвели на всех большое впечатление. Резниченко и Лазарев что-то возражали невнятно, а директор Снякин говорил, что они только хотят поправить идеологию Шабада, а вовсе не собираются закрывать его работу. В общем, единогласное осуждение Шабада не состоялось. Хилую резолюцию о необходимости усилить идеологическую работу в лаборатории передали в Академию мед. наук.

В Академии не знали, что делать с такой резолюцией, и, в конце концов, решили перевести всю лабораторию из Москвы в Ленинградский институт онкологии, где дирекция сможет лучше контролировать работу Шабада. Однако большинство сотрудников по семейным и прочим обстоятельствам уезжать из Москвы не могли. В скрытой форме такая резолюция означала полное закрытие лаборатории. Я тоже не мог уехать из-за болезни мамы. Погосянц и Лазареву дали лаборатории в новом Институте экспериментальной патологии и терапии рака (ИЭПиТР), который тогда только создавался. Мне Погосянц предложила место младшего научного сотрудника в ее лаборатории. «Соглашайтесь, — сказал мне Лев Манусович, — я еще вернусь в Москву». Он всегда был оптимистом, но ему мало кто верил.

В 1952 году я тихо заканчивал аспирантуру и писал кандидатскую диссертацию о ранних стадиях изменений, вызываемых в соединительной ткани канцерогенными углеводородами. Аспирантура кончалась в сентябре 1952 года. Где-то в мае к Шабаду, который был еще в Москве, пришел Снякин и предупредил его, что моя диссертация должна быть подана и апробирована на Ученом совете института до 1 сентября — срока окончания аспирантуры. «Помогите ему, если надо», — лицемерно сказал Снякин. «Он сам справится», — ответил Л. М. Мы быстро поняли, что апробация моей