Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

во многих лабораториях мира. И до сих пор слова «Я из лаборатории Ю. М. Васильева» служат паролем в беседах с самыми разными учеными на конференциях, при посещении институтов и лабораторий, как у нас в стране, так и по всему миру, где работают клеточные биологи.

Феномен Васильева

Андрей ГУДКОВ. Доктор биологических наук; экспериментальный онколог, профессор; руководитель Отдела биологии клеточного стресса в Онкологическом центре им. Розвелла Парка в Баффало (США).

Когда я думаю про везение в жизни, то вспоминаю Юрия Марковича Васильева. Мне повезло много лет быть рядом с ним, а иногда даже очень близко. Началось это в конце 70-х и продолжалось до 90-го года, пока мы оба работали в НИИ канцерогенеза Онкоцентра; не прерывали связи и потом, но уже эпизодами. Тогда я считал это великой удачей, а сейчас вспоминаю как неповторимое счастье.

• Ему невозможно было завидовать, им было легко и радостно восхищаться: подлинностью, достоинством, артистизмом, остроумием, вкусом, самоиронией, отчаянной храбростью, приходящей в самые невыносимые моменты и потому особенно драгоценной.

• Всегда, всю жизнь, постоянно удерживаемый «гамбургский счет»… И главное: безраздельная, непоколебимая никакими соблазнами жизни принадлежность науке.

• Вклад Васильева в биологию много больше совокупности его работ, поскольку его труд, его талант, его вкус, стиль и уровень многократно умножены его учениками, рассеянными по всему миру.

• Быть учеником Васильева — награда и звание, которые выше принадлежности к академиям, почетнее ученых степеней.

Образ этого необыкновенного человека — сочетание редких компонентов, без любого из которых он был бы неполным. Давно хотел этим чудом поделиться, но все боялся, что не получится, потому, наверное, и не мог долго начать эти записки.

Ученый. Территория науки

Наука — несомненно главное, центральное ядро, смысл существования Ю. М., все остальное было вокруг и ради этого. У него был несомненный, абсолютный приоритет интереса к эксперименту, жажда понять «а как оно на САМОМ ДЕЛЕ». Подлинность — главнее важности, выше ценности даже самой любимой гипотезы. При разборе результатов опыта нет и не может быть разделения на важное и неважное, желанное и разочаровывающее, дорогое и дешевое, модное и нет. Вся предвзятость остается за дверью. Неприемлемость любого украшательства, давления социального заказа, догмы, манипулирования фактами, отторжение любой конъюнктуры. Подозрительность к проявлениям публичного внимания и к славе. Отказ от научных обещаний и прогнозов. Склонность и умение быть оракулом в области человеческих отношений, реакций, околонаучной политики, но никогда — в самой науке. Терпимость к честному дураку и брезгливость к умному манипулятору. Дар не спешить подшить края и срезать углы, дар не приоритезировать раньше времени. Дар восхищаться и замирать над красотой.

Но все это — приложения к главному: поразительной остроте ума, несравненной наблюдательности при страстном восхищении красотой природы. Дар ценить художественную сложность клетки — и одновременно виртуозно дистиллировать ее на компоненты, превращая интуицию в аппарат, которым могут пользоваться все. Умение уравновешивать страстность и увлеченность — жесткой или даже жестокой трезвостью, готовностью к тривиальному объяснению, чтобы, не дай Бог, не впасть в соблазн переоценки важности. Постоянная проверка себя и своих учеников и сотрудников на «чистоту звука»: охрана своей науки от любых проявлений «работы на заказ», создание «чистой территории», куда не допускаются фальшь и украшательство, где слабеют внешние силы, а правит внутренний кодекс и вкус. И куда далеко не всех пускали, а допущенные ценили это дороже карьеры. Таким должен быть храм, чем, в сущности, и была территория Васильевской лаборатории.

Про саму науку Васильева я здесь писать не буду: уверен, что эта тема будет раскрыта теми, кто в нее погружен. Скажу лишь, что она всегда была красивой, доказательной и оригинальной по сути и соответствующей высшим стандартам качества по форме. Без часто практикуемых в то время (да и сейчас) двойных стандартов, когда одни критерии качества — в русскоязычный журнал, а другие — в заграничный классный. Полагаю, что мало кто в мире знал, чувствовал повадки опухолевой клетки и смог разобрать их на признаки так, как он. И поэтому был заслуженно узнан, оценен и стал знаменит как несомненно лучший советский клеточный биолог не только изнутри, но и извне, что в то закрытое время было почти невероятно. Мы это понимали, считали совершенно справедливым и гордились.

Навигатор в социуме

Не сумей он состояться как официально признанный мэтр в советской системе с ее антисемитизмом и тупым противодействием оригинальному и живому, нам бы досталось меньше от его чуда. А он при своей гротескной носатости, наивной нелепости жестов, при жесткой бескомпромиссности в науке и обидно-высокомерным отношении ко многим (кто мог бы стать в результате обиженным врагом) — таки сумел. Поначалу меня это настораживало. В самом деле — партийность, замдиректорство в 60-е годы (считай, принадлежность к номенклатуре) — все это вызывало у меня в аспирантские годы недоумение: а какой он на самом деле? Который там — в «храме» или тут — в карьере? Потом разобрался: нет противоречия, он вполне единый. Потому что «карьера» не имела иного смысла, кроме как охранить храм. Прикинуться перед «ними» своим, чтобы не трогали. Изучить изнутри и использовать «их» повадки, чтобы была возможна и жила «чистая территория» науки.

Не сомневаюсь, что в этом месте встречу ироничное недоверие: нечего, мол, «обелять» человеческие слабости — всякому хочется благополучия и регалий; он просто мог, вот и пользовался, и ничего в этом такого необычного нет, почти все так живут и вполне поймут, и вообще зачем делать из обычного человека Штирлица. Не исключаю, что и сам Юрий Маркович, случись ему прочесть эти записки, мог бы тут поморщиться от моей «лакировки». Ведь он, избегающий любой выспренности и пафоса, приукрашенности, не раз шутил: «Не надо меня брать в разведку — предупреждаю, что пыток не выдержу