Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

на первом курсе, и сразу понял, что хотя я учусь на мехмате, я хочу заниматься биологией. Ю. М. показал мне, насколько красива биология, и я никогда не жалел о сделанном выборе. Не жалею и сейчас, после пятидесяти лет в биологии. Восхищение от того, что ты видишь вещи, которые до тебя никто другой не видел, — это чувство, которому меня, да наверняка не только меня, научил Васильев.

Первый год на этом семинаре мы учили бактериальную генетику по русскому переводу Франсуа Жакоба «Пол и генетика бактерий». Я сейчас не очень понимаю, зачем Ю. М. решил заниматься с нами по этой книжке. Подозреваю, что он думал, что для кучки юнцов с мехмата строгая бактериальная генетика будет более привлекательной, чем более аморфная клеточная биология, а студенты с биофака протестовать особенно не будут. Не исключено, что он сам решил ее выучить с нами вместе. Однако вскоре мы переключились на эукариотические клетки, которые я любил гораздо больше. Семинар наш просуществовал много лет и оказал очень большое влияние на целое поколение клеточных биологов, рассеянных сейчас по всему миру.

Очень существенной составляющей студенческого семинара Ю. М. была его неформальная часть, которую я любил даже больше, чем сам семинар. Я имею в виду дорогу от корпуса А в МГУ до станции метро «Университет». Почему-то сейчас мне вспоминается, что дорога эта всегда была мокрая, темная и холодная, хотя на самом деле так, наверное, было не всегда. Мы ходили небольшой группой участников семинара, и Ю. М. рассказывал нам про биологию, про свою стажировку в США, про биологов и врачей, с которыми он общался. Стажировка эта сделала его большим поклонником американской системы работы в биологии. Он идеализировал эту систему, как мне теперь понятно, даже несколько больше, чем она того стоит. Я как сейчас помню, как он в разгар брежневских времен говорил, что больше всего на свете ему хочется снова почувствовать себя в Америке, а для этого надо только прилететь в Нью-Йорк и подняться на эскалаторе в Trump Tower. Если бы бедный Ю. М. только знал, какие мысли сейчас вызывает у интеллигентных людей Trump Tower…

Суть экспериментальной биологической работы такова, что отдельные достижения, как бы замечательны они ни были, живут в памяти не очень долго, они сливаются с работами других, становясь частицами в общей картине живого мира. Что живет существенно дольше — это ученики, люди, которые эту работу делают и которые помнят, кто и как их учил. Среди ученых многих специальностей принято рисовать «Family tree», на котором сразу видно, кто у кого учился и сколько у кого научных потомков. К сожалению, никто из нас не нанес пока Ю. М. на cell biology tree. Но и без этого я знаю, что Ю. М. оставил много научных детей, внуков и правнуков по всему миру. И это, наряду с прямым научным вкладом, и есть его самое большое научное наследие. Я очень хорошо помню, как Юрий Маркович меня учил, и стараюсь учить своих студентов (научных внуков Ю. М.) так же хорошо, как Ю. М. учил меня.

Ужасно жалко, что я не могу показать Ю. М., чем мы сейчас занимаемся в лаборатории. Я нескромно думаю, что ему бы понравилось.

Юность в эпоху Васильева

Анна СЕРПИНСКАЯ. Кандидат биологических наук; научный сотрудник отдела клеточной биологии Медицинской школы Северо-Западного университета (Чикаго, США).

Когда я вспоминаю Юрия Марковича Васильева, я прежде всего думаю о том, как не повезло ему со временем, в котором он жил. И не только ему, а всем нашим родителям и их друзьям, всем, кто были детьми или просто молодыми в страшные тридцатые годы, во время войны, а потом в не менее жуткие сороковые. Слава Богу, часть этих людей дожила до 5 марта 1953-го, и пришедшего 1956 года, но все же груз этих лет никогда не упал с их плеч. Никогда полностью не прошел страх, никогда не чувствовали они истинного освобождения духа, никогда не были они свободны от самоцензуры. Никто никогда не извинился перед родственниками загубленных людей, никогда государство не признало того ужаса, в который оно повергло весь народ. Все это усугублялось тем, что биология и медицина в те годы под влиянием Лысенко и Лепешинской внезапно оказались идеологизированными дисциплинами, что накладывало несомненный отпечаток на жизнь и деятельность ученых, работавших в те времена.

Юрий Маркович был, по-видимому, вундеркиндом, т. е. мальчиком, который читал всё, знал всё и интересовался всем. Он обладал уникальной памятью — такие люди, чем бы они ни занимались, делают это отлично. К сожалению, таким было очень трудно везде, в том числе и в Советском Союзе. Будучи сыном врачей, он пошел в медицинский институт. А куда еще? Я, конечно, не знаю, что ему говорили родители, но зато знаю, что твердили мне: иди в медицинский, врач — он и в лагере врач. Я думаю, что лечащим врачом Юрий Маркович не хотел быть никогда, у него был не тот характер, поэтому он учился на патолога. Я думаю, что он был бы отличным патологом; он сам довольно сильно гордился этой своей специальностью и объяснял нам, что патология — профессия очень интеллектуальная; мы кивали и соглашались: он и был в высшей степени интеллектуалом.

Я очень часто думаю, а кем бы он стал в другой, свободной, не идеологизированной стране. Юрий Маркович был абсолютным гуманитарием — читал всё на свете, владел языками, мог принимать участие в философских дебатах, знал наизусть огромное количество стихов. Очень любил цитировать к месту и не к месту строки Игоря Северянина и Саши Черного. Уже позже, когда я впервые прочла их в опубликованном виде, я поняла, что слышала эти стихи из уст Васильева за лабораторным чаем.

Про эти чаи надо рассказать отдельно. Мы пили чай в 12 часов дня в одной из лабораторных комнат, пренебрегая элементарной техникой безопасности. Компания у нас была сплоченная; люди, не очень близкие нам по духу, не приглашались, нас считали, не без основания, снобами. Не приглашались также и те, кто