Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

и всех выдам». Но тут я бы поспорил и привел «материальные доказательства» своей правоты. Об одном вполне драматическом эпизоде я здесь расскажу.

Он случился весной 1987 года, когда на волне горбачевской перестройки, гласности и «нового мышления» наш институт поднял восстание против чудовищно невежественного, гротескно грубого и оскорбительно хамского директора из бывших секретарей парткома, посаженного над нами Блохиным. Эта война, которую начал Совет молодых ученых (был такой общественный орган в академических институтах, который оказался удачно неподвластным напрямую партийному контролю; автор был его председателем), поначалу испугала наших завлабов, хорошо знавших цену коллективного протеста в СССР. Испугался и Васильев, который в день начала «восстания» пришел ко мне вечером и сказал: «Меня с Абелевым (оба были нашими несомненными лидерами в науке с исключительной репутацией — А. Г.) только что вызывал Трапезников, поил нас кофе и проинструктировал, что нам нужно делать, чтобы все остановить. И мы ему не возразили. То есть в сущности согласились. Ты ведь отдаешь себе отчет, что шансов нет, что тебя, считай, уже уволили. И мы с Абелевым ничего не сделаем, потому что мы — советские завлабы, за нами ответственность за наши лаборатории, и у нас в крови — врожденный страх и лояльность перед начальством». Я поблагодарил его за честность, за предупреждение и попрощался. Он ушел со словами: «Мне будет тебя не хватать». Это был очень плохой вечер, но когда я на следующее утро пришел на работу, он уже ждал меня в коридоре и сказал: «Всю ночь думал. Я с вами. Будем воевать». Это было счастье. И мы воевали, и его знание «их» приемов очень нам пригодилось. И в этой войне, о которой когда-нибудь стоит написать отдельно (в которой было коллективное обращение к Горбачеву, его вмешательство, были журналистские расследования и поддерживающие нас статьи в «Комсомольской правде», войне, которая неожиданно для нас окончилась снятием не только нашего директора, но и Блохина), Васильев не раз «ходил в разведку», защищая право на существование «чистой территории». Я до сих пор считаю, что Институту канцерогенеза надо дать имя Ю. М. — по совокупности масштаба его науки и организаторской деятельности, из которой он вышел незапятнанным, несмотря на все компромиссы.

Щедрость доступности

Оказаться в орбите Васильева, стать своим на территории его лаборатории было желанно и было честью. Извне, со стороны, Юрий Маркович, бывало, выглядел насмешливо-надменным, мог показаться иронично-высокомерным и закрытым. Изнутри же все было иначе, за исключением, пожалуй, насмешливой иронии, которая была стилем и которая в равной степени прилагалась ко всем, включая и его самого. На «чистой территории» лаборатории он был открыт, он был без доспехов и лат и отвечал на любой, даже провокационный вопрос кому угодно — будь то хоть студент, хоть аспирант. И здесь всегда все было артистично. Помню свое наглое: «Юрий Маркович, а как вас угораздило оказаться в замдиректорах (читай: „как вам не стыдно“)?» Немедленный ответ: «Дорогой мой, я стал замдиректора ровно в то самое время, когда Солженицина выдвигали на Ленинскую премию». А ведь можно было просто послать подальше аспиранта за хамский вопрос…

Такой щедрый стиль взаимодействия предполагал взаимную уважительность и деликатность, в нем всегда был риск поранить друг друга. Он мог существовать и поддерживаться потому, что был построен на фундаменте абсолютного принятия всеми его права старшинства и первенства. Тем не менее, иногда курьезы случались. Приведу два воспоминания.

В лабораторию Васильева взяли новую дипломницу. Девочка живая, неглупая, схватывающая форму быстрее, чем успеет разобраться в содержании. Она сразу ухватила стиль общения с руководителем лаборатории. У нее бурная личная жизнь и мало времени на дипломную работу. В редкий момент ее присутствия на работе Васильев обращается к ней: «Зульфия (имя изменено), что-то я вас редко вижу в лаборатории». «Юрий Маркович, вы просто забыли особенности клеточной работы, — обращается она к лучшему клеточному биологу страны, — ведь когда клетки посеешь, они должны неделю расти, и их лучше не трогать, чтобы не испортить опыт. Вот я им и не мешаю». Редкий случай, когда Ю. М. теряет дар речи, ошеломленный силой аргументации. Впрочем, в аспирантуре Зульфия не осталась.

И еще. В лаборатории уже не первый год работает исключительно одаренный студент, к тому же сын друга Васильева — Шурик Нейфах. Шурика все любят, им гордятся. Надо сказать, что в то время многие из нас подрабатывали тем, что писали рефераты в ВИНИТИ. Люди уровня старших научных сотрудников и завлабов были редакторами, которые распределяли статьи среди своих сотрудников. Так все и кормились (за реферат получали около рубля). Был редактором ВИНИТИ и Васильев, а Шурик был одним из тех, кто писал рефераты и сдавал их Васильеву. В один прекрасный день Ю. М., собрав с сотрудников написанные ими рефераты, попросил Шурика отвезти их в редакцию — на другой конец Москвы — на метро «Сокол». В ответ профессор получил: «Ю. М., я вас уважаю как учителя, но не поеду, поскольку вы поступаете неэтично. Вы перекладываете на меня функцию, за которую вам платит деньги ВИНИТИ, в то время как свою функцию я уже выполнил. Будет честно, если отвезете сами». Васильев ошеломлен, разгневан, обижен смертельно и страдает. Страдает и Шурик, что обидел бесконечно любимого учителя, но непреклонен, считая, что оказывает тому услугу, не дав «зарваться». Оба друг с другом не разговаривают две недели, мнения в лаборатории разделяются, но, в конце концов, они мирятся, и Васильев признает, что Шурик был отчасти прав, а Шурик — что отчасти неправ. История остается частью лабораторного фольклора, «чистота территории» сохраняется.

Такую степень незащищенности и доступности своим ученикам может себе позволить только очень крупный человек — это один из многих уроков, которые преподал нам Ю. М.

Учитель

Учительство — вторая главная составляющая природы Васильева. Каждый ученый оставляет за собой расшифрованные загадки и методы решений, по его результатам можно учиться и чему-то научиться, но далеко не всякий ученый — учитель. Чтобы быть учителем, надо интересоваться людьми, уметь восхищаться ими. Большинству ученых учить некогда, их ученики хватают знания