Повести и рассказы - Павел Мухортов

Девчонки из класса давно потеряли надежду овладеть сердцем Генки. Но искра все–таки теплилась. И вот, вдали от пап и мам, общими усилиями они решили растопить этот лед. План был задуман грандиозный. Для его претворения привлекли подруг из соседних школ. Отыскали совершенно незнакомую Генке девчонку, и колесо закрутилось.

Вечером в клубе к нему подошла ликующая незнакомка. Пригласила на танец. Генка отказался. Тогда она неожиданно попросила:

— Мне очень нужно с тобой поговорить. Уделит ли ваше превосходительство несколько минут?

— Надо так надо. Я готов. Слушая вас, мадмуазель, — в вычурном тоне незнакомки ответил Генка, выделяя последнее слово.

— Здесь слишком много ушей… — и, взяв его за локоть, направилась к выходу.

Пришлось следовать с девушкой, тем более, что поворот событий заинтриговал его. Ни обмолвившись ни словом, дошли до зеленого, заснувшего озера за лагерем. На живописном берегу возвышались пористые горбы стогов. Девушка завела его за один из них и упала в душистое сено:

— Здесь никто не помешает и не услышит нас. Да, кстати, меня зовут Галей. Как тебя — я знаю, а просьба очень простая, — она стыдливо опустила глаза. — Научи, пожалуйста, целоваться… меня…

Девушка вопросительно кротко смотрела на Генку, Генка на нее. Над головой зудело комариное облако. Он немного смешался, но взял себя в руки:

— Г-м, могла бы, честно говоря, попросить кого–нибудь другого, — он почему–то поверил в искренность просьбы и открыл страшную тайну. — Честно говоря, я и сам не умею. Генка хрустел пальцами.

— Тогда давай я тебя научу! — и девушка очаровала его озорной, притягательной улыбкой.

Ткачук вновь смутился и не заметил, как придавленный весом «сумашедшей» незнакомки оказался в безвыходном положении; губы девушки настойчиво пытались найти его губы. Сначала Генка деликатно сопротивлялся, но подумав, что это, должно быть, смешно, перестал вырываться, расслабился…

— Ну как? — услышал он победный вопрос Галины.

— Да никак! Спасибо за урок. Очень полезен…

Ткачук лихо высвободился из страстных объятий незнакомки, встал, галантно подал ей руку, и не оглядываясь, размашисто зашагал в лагерь. Он шел и с недоумением повторял: «И что за странный народ, эти девчонки?»

Если бы там, на сене, Генка чуть–чуть осмотрелся, то на соседнем стоге обязательно бы заметил притаившихся одноклассниц, которые, забыв об осторожности, прыскали со смеху и почти лезли друг на друга, чтобы лучше рассмотреть происходящее, не упустив мелочей.

Ошеломляющая весть разлетелась по лагерю с быстротою молнии. Ткачук лежал на кровати, когда в барак влетели друзья и с хитрой одобрительной усмешкой сообщили о том, что знают все и поздравляют с ростом». Только тогда Генка осознал широту авантюры и опасность подстроенной ловушки. Схватив резиновый сапог у кровати, он метнул его в улыбающиеся физиономии.

«Раз толпа желает, будем играть». И он направился к «сумасбродной» Галине. Нашел ее, что–то бурно рассказывающую обалдевшим подругам. Неожиданно перед ними возник силуэт Генки.

— Галя! — не обращая внимания на остальных, парадно крикнул Ткачук. — Куда же ты пропала? Честно говоря, я устал ждать! Обещала придти и не идешь. Там все готово… Ты же хотела…

Девушка и опаской смотрела на него. Генка продолжал спектакль. Она не реагировала. Тогда, словно не владея собой, он схватил ее за руку и потащил за собой, внятно выкрикивая: — Идем, идем! Ну что же ты?

Галка с трудом вырвала руку и испуганно произнесла:

— Да никуда я не пойду! Отвяжись…

Шокированные окружающие оцепенели. Неутешно обиженный он развернулся и ушел, пробурчав отчетливо: — Ну вот, а еще обещала, клялась.

— Вот это тихоня! — произнес кто–то.

— Он у вас что, с заскоком? — почти всхипывая, спросила усмиренная Галя. Но ее вопрос проигнорировали, и, напротив, посыпались бесконечные встречные вопросы.

— А что? Что там еще было?!

— Что ты ему обещала?

…Возмущенные голоса ребят заставили возвратиться в настоящее. Ольга Петровна держала в руках конфискованную записку.

— Читать я ее не собираюсь. Но отдам только на перемене и только тому, кто ее написал. Пусть он сам подойдет.

«Этого еще не хватало», — пронеслось в голове у Генки. Звонок с урока долго ждать не заставил. Но Генка уже придумал, что делать, собрал сумку и покинул класс. Там остались двое: Ольга Петровна и Хомяков.

— Твоя? — первой обратилась она.

— Так–то оно так, но…

— Видимо, там что–то интересное, если все с таким увлечением читали.

— Можете и вы прочесть, Ольга Петровна.

— Спасибо, не стоит, — она протянула листок Хомякову и покачала головой. — Опять сенсация! Выследил где–то Ткачука? Ну и дети же вы еще…

Начался следующий урок. Лишь парта Генки, как отклик на событие дня, оставалась свободной. Вдруг кто–то, внося сумятицу, выкрикнул:

— Смотрите, вон он идет!

За окном по узкой дорожке, окаймленной морковного цвета кирпичной крошкой, медленно шагал Ткачук, громко насвистывая незнакомую мелодию. Минуты за две до звонка его опять кто–то заметил. Он также не торопясь, шагал по дорожке в обратном направлении и нес букет цветов. До перемены досидели с трудом. По звонку раздался грохот сдвигаемых стульев. Сорвавшись все вылетели из класса, бегом по лестнице на первый этаж и, толкая друг друга в узком проеме дверей, помчались на улицу.

По прямой, длинной аллее, ведущей в сторону соседней школы, также неспеша двигался Геннадий. На следующем уроке никто не мог найти и Хомякова. Любопытство взяло верх…

Васька родился в благополучной семье: мама подающий надежды инженер, отец — талантливый и также подающий надежды художник. Появление на свет сына принесло в их дом счастье. И хотя хлопот заметно прибавилось, родители по–прежнему работали целеустремленно.

Любящий муж, устав от стирки пеленок, усаживался далеко за полночь за мольберт и творил; жена, намаявшись за день с крохой, в соседней комнате тем временем обрабатывала материал, предназначенный для кандидатской.

Майский денек, тепло, вокруг зелено, свежо. У остановки молодая мама с малышом в коляске ждет автобус. Чудно пахнет пышный букет белой сирени в ее руках. Мама радуется весне, крохе, который уже узнает и тянет ручонки, что–то лопочет по–своему.

Из–за поворота выкатывает желтый экспресс — гармошка. спешат, ступают на проезжую часть. Неосторожность? И тут, обгоняя «гармошку» выскакивает юркий «Москвич». Виляя, со скоростью несется. Людская волна хлыщет назад. Откатывается колясочка: крошку спасает мама, а ее не спасет никто. Летят по асфальту смятые звездочки сирени… А вокруг тепло, зелено, свежо…

Васька рос хилым, болезненным ребенком. Было в нем все как–то заострено: уши, нос, скулы, тонкая шея, выпяченные вперед плечи. Эта сгорбленная фигура, напоминающая вопросительный знак, и неестественная ходьба внушала жалость. Ваську действительно жалели: учителя, знавшие, что живет он без матери, отец, понимавший что не может ничего дать сыну ни в настоящем, ни в будущем, сверстники.

Но всем, кто когда–либо общался с Васькой, обычно казалось, что Хомяков — желудок, натуральная прорва, в которую можно было без конца кидать конфеты, пирожки и прочую снедь и которая не исчезала без промедления. И кличка за ним приклеилась — «Проглот». Васька и в самом деле не наедался. Рот его всегда был до отказа набит сухарями. Васька хрумкал везде, не стесняясь, и на уроке ему частенько влетало за это. В школьном буфете он непременно, незаметно для окружающих старался стянуть со стола краюху хлеба и спрятать в карман, чтобы потом, уличив удобную минутку, съесть. И глотал слюни, когда видел, как соседка по парте, хихикнув, лезла в портфель, шелестела бумагой и вынимала румяное яблоко, уложенное заботливой мамой. И забившись в туалетном углу, Васька долго и горько плакал. В нем росла злость на отца — опустившегося пьянчугу. Но росла между тем и другая злость.

В классе Ваську регулярно обижали. Заметив, что пацаненок с выпученными словно копейки из кассы — первоклашки глазами не может за себя постоять, ребята пошустрее давали щелчки, подзатыльники, обзывали «шпаной», и «проглотом». Но еще обиднее было, когда насмехались над одеждой. Впрочем, это естественно, потому что ходил Васька как охламон. Нечесаные жиденькие пакли вечно разлетались по мятому воротнику не стираной клетчатой рубашонки, штаны зияли прорехами, а ботинки вообще были в плачевном состоянии, такими же жалкими, как и их хозяин.

Если Ваську приглашали на день рождения, он отказывался, хотя побывать на празднике очень хотелось. Однако для этого требовался подарок, а Ваське взять его было неоткуда. А потом его уже не приглашали. И если классом ходили в кино, денег не брали. И Ваське опять до слез было обидно, а злость копилась и копилась с расчетом на вырост. «Я вам еще покажу» — грозился он в обломок зеркала, болтающегося на стене, когда отец отсутствовал.