Повести и рассказы - Павел Мухортов

И мотор протяжно взвыл в подсознании, и, рассекая лопастями воздух, закрутился винт. Руки его дрожали, никак не могли соединить карабин подвесной системы со скобкой. Мимо, в иллюминаторе заскользили рваные облака. Неведомая сила подняла беспрерывный поток мыслей, бурю противоречивых чувств.

«А вдруг не раскроется? Или вдруг не хватит воли, чтобы сделать решительный шаг?»

Это был страх. Естественный страх перед неизвестностью, и одновременное необъяснимое чувство свободного падения…

Они стоят на нагой вершине волнистой сопки. Мальчишка лет восьми в неуклюжих валенках, до смешного великоватых, отцовских трехпалых рукавицах, курточке, подбитой мехом и в шапке с резинкой. Рядом она в шубке, лисьем колпаке (так он называл ее наряд) с болтающимися лапками, и обшитых бисером унтах, которые отец привез ей с Севера.

Восковое солнце слепит глаза. Больно. Белизна. Миллиарды желтых искр от миллиарда отраженных лучей. Пугающая ватная тишина. Щеки его порозовели от мороза. Орн шмыгаете носом и бормочет:

— Высоко.

Украдкой смотрит на нее. Она горделиво улыбается. Хочется дернуть за лисью лапку. Она прикладывает затейливо расписанную варежку к задранному носу и дует. Поднимается легкий парок.

— Что же ты?

Жуткая белизна. Она делает два приседающих шага по направлению к обрыву. Под валенками туго скрипит снег. Там, чуть пониже, метрах в двадцати, спрессованные тонны из крохотных снежинок, нависли безмятежным козырьком. А дальше скат под крутым углом, так, что если съехать, засвистит в ушах.

Противная белизна. Он останавливается у зловещей трещины в гигантской глыбе. Трещина по краям отливает голубизной. Потом, уползая вглубь, мутнеет, синеет, еще ниже — она фиолетовая и… чернота.

Боязно заглянуть. Мальчишка испытывает чувство страха, самого настоящего, родившегося от неизвестности — что же там — в глубине. Но нужно переступить, подойти к пьяному краю и пргнуть. Прыгнуть назло ей, чтобы доказать, он не боится; и бредни, что это опасно, пугают взрослые.

Она по–прежнему горделиво улыбается. В шаловливых молочно–голубых глазах лукавые огоньки. Они тоже отражаются от снежной пелены, играют, раздваиваются, мечутся в бешенном круговороте. Ее рдеющие губы произносят беспощадное:

— Трусишь?

— Нет?

Он отворачивается и переступает черту.

Идиотская белизна. Говорят, в горах слепнут. У лыжников есть специальные защитные очки, чтобы уберечься от мстительного света, который, оказывается, щедр на жгучие пытки невидения.

Еще два шага. «Смелее», — он подбадривает себя и опять зло оглядывается. Девочка за чертой, смеется, показывает язык, он почти у обрыва. «Дурацкий у нее колпак. Батя сказал, дорогой. Было б чем хвастать».

Не прыгнуть нельзя: ребята засмеют, и она перестанет разговаривать. Но он боится не столько колких насмешек и не столько ее пренебрежения, сколько потаенной мысли, что не преодолеет себя, не утвердит, что не трус, если не решится на этот безрассудный прыжок. Отвернуть сейчас выше сил. Мальчишка стоит.

«Надо подойти ближе и оттолкнуться, как можно сильнее. А потом, как на салазках, и ветер в ушах».

Ненавистная белизна. И она на угрюмом белом фоне. «Достал бы батя унты, чтоб не задавалась».

Переливаются огоньки. Их очень много, и число все увеличивается.

Порой очень важно пуститься на безрассудный шаг. Это трудно объяснить. Есть вещи, которые вообще необъяснимы. Может, чтобы испытать себя, проверить хотя бы в этой нелепости, переломить испуг…

— Прыгай!

Он делает еще два шага. Звук его голоса сливается с ржавым треском, который покрывает ухабистый рокот. Нет, это не рокот, это гул сплошной, возрастающий, немыслимой силы. От проснувшейся, живой, с упругими мышцами лавины трещина стремительно расползается по обеим сторонам от него, и бунтующая глыба молниеносно уплывает из–под ног. Характерное «Ж–ж–ух!» и алмазная пыль.

…Почему же медленно тянется время? Кажется, с момента взлета, когда АН‑2, набирая высоту, затрясся, будто телега на булыжной мостовой, прошло полжизни. Генка сидел на своем месте, прогоняя в памяти давно изученное на занятиях по предпрыжковой подготовке. Нервы в кулаке, он почти спокоен, и лишь рука до боли в пальцах сжимает кольцо и лямку парашютного ранца.

Выстрелом резанул по ушам голос выпускающего: «Приготовиться!» Все, как ужаленные, вскочили на ноги, приняли устойчивое положение, чуть пригнувшись, в последний раз проверяя карабины стабилизирующих парашютов. И снова он почувствовал дряблость мускулов и проклятое ощущение пустоты. «Стоять!» — приказал он себе.

Из откинутой выпускающим двери хлынул и ударил в лицо поток холодного воздуха. Самолет затрясло сильнее, точно в ознобе; Генке показалось, что тонкая обшивка не выдержит вихревого напора и разлетится в клочья.

Шаг в бездну. Это надо почувствовать, самому ощутить мощную волну воздушной круговерти, магическую силу шести слов «пятьсот раз — пятьсот два — пятьсот три», за которыми последует спасительный хлопок. А если нет? Тогда в твоем распоряжении останутся длинною в жизнь четыре секунды, стропорез и чека запасного парашюта.

Секунда, вторая, третья. Выпускающий поднял руку. Шаг, еще, теперь правой, а левой — в нижний угол порога двери.

— Первый пошел!

Толчок. Конец фразы сознание фиксирует уже в свободном падении. Нервы и клетки подчинены воле борьбы со стихией. Стремительно несется земля…

… — Чпок! — бумажный шарик, брошенный с задней парты, угодил ему в шею. Вздрогнув, Генка оглянулся.

Из–за спины соседа медленно показалась сияющая физиономия Васьки Хомякова.

— Ну–ну! Успокойся! Я пошутил.

Не желая ввязываться в драку, Генка молча, уже в который раз, проглотил обиду и промолчал.

Между тем растерянный вид и бледность, выдававшие прилежный страх не ускользнули от внимания противников и те, ясно сознавая, что их «жертва», разумеется, дать сдачи никогда не сможет, принялись за настоящий обстрел. А Генка по–прежнему молчал, надеясь, что от него скоро отвяжутся. Но и на перемене от него не отстали. Напротив, неразлучная троица окружила его. Васькин дружок нарисовал в учебнике истории чертиков, другой щелкнул линейкой по голове. Это было слишком, но Генка опять смолчал. А Хомяков совсем расхрабрился. Он заносисто пнул Генку ногой и презрительно добавил:

— Мы тебя бьем, потому как ты трус.

— Сам ты трус! — неожиданно крикнул Генка и со всего маху врезал Ваське кулаком в нос. Тот покачнулся, сделал шаг назад и вытаращил испуганные глаза.

— Ты что?!

Генка и сам не понял, как это произошло. Но в следующее мгновение гадливое оцепенение с него слетело, и он отчаянно заработал руками и ногами, потому что васькины приятели, опомнившись, пошли в атаку. Но странное дело: получив пару раз по заслугам, окружавшие Генку лица вытянулись и приобрели нейтральный вид…

Разве представишь мальчишку без спорта?

Генка не мог понят друзей, живущих одной лишь улицей.

Когда–то мама за руку привела его в бассейн, и уже через месяц он плавал. Но в детском возрасте всем присуща непостоянность, Генка не был исключением. Он долго искал себя. Сначала посещал секцию конькобежцев, затем увлекся футболом, авиамоделированием, самбо. И только однажды, попав на соревнования по фехтованию, он по–настоящему «заболел» этим видом спорта: записался в секцию, открывал дверь в клуб раньше всех и не уходил, пока не выгонял сторож; первые поражения не смутили, наоборот, закалили характер, укрепили волю, первые победы дали дополнительный заряд — друзья прозвали Генку фанатом. Экзамены за восьмой сдал на отлично. Теперь был десятый — выпусной.

Мама часто напоминала об аттестате. Временами сердилась на сына за чрезмерное увлечение и уже почему–то не хвалила перед соседями, как прежде. А Генка продолжал тренироваться, с нетерпением ожидая соревнований…

…Он бегал по бурой металлической дорожке, пытаясь измотать противника. Но с первых минут боя успел и сам порядком выбиться из сил. Дыхание ритмично подымало грудную клетку. По спине, меж лопаток, струился липучий пот. Выпад за выпадом…Перейдя к обороне, он ждал удобного момента для нанесения укола.

Сегодня было командное первенство. — Результат — от выступления каждого. Его команда уверенно шла к победе, преодолевая ступени, и лишь в полуфинале разгорелась решительная борьба. Товарищи выиграли три боя и столько же проиграли. Генка — один и один проиграл. Это был третий: или последний, или путевка в финал.

Противник настойчиво обкалывал руку, искал слабое место. «Ну, давай же! Давай, бросайся в атаку, — летели, натыкаясь и сворачиваясь тугим клубком мысли, — засажу я тебе под ребра клинок! Эй! Знал бы, что ты так настырен, взял бы шпагу потверже, мигом обломал бы тебя», — защита, ответ, скачок, и ганка в броске устремился в атаку.