Повести и рассказы - Павел Мухортов

— Перехитрила, гады…

— Молчи! — чуть не плача, закричал Манько, вырвал у него пакет и все крутил его, торопясь, никак не мог отделить край ленты бинта. Потом, размотав, стал лихорадочно перевязывать товарища, но бинты моментально набухали и Гринак, слабеющий на глазах от потери крови, еще будучи в сознании, быстро заговорил:

— Оставь, Гена… Оставь я тебе говорю. У меня в Союзе… ты знаешь… мама и она, я говорю. Адрес в кармане, тут родителям, если встретишь расскажи… что не так все было! Не так! Понял?.. Или лучше ничего не говори… Гена, брат, не хочу… — он яростно скрипя зубами от нестерпимой боли, — не хочу, чтобы о нас забыли… Боюсь! Понимаешь? Боюсь… если забудут, тогда все напрасно… Напрасно жили, напрасно воевали и умирали. Понимаешь?

— Да, — Манько заплакал в бессилии.

На помощь прибежали ребята.

— Гена, помнишь Киев? — стонал Гринак. — Софийский собор?

«Но почему в последние минуты жизни он вспомнил о Киеве? Видимо, у него что–то связано с этими местами? Или нет? Вероятно история, памятник? Нет, память человечья, возвращение к памяти. Как же иначе? Без нее нельзя жить живым, — размышлял Манько, захлестнутый слезной жалостью к Гринаку, ко всем погибшим, болезненно воспроизводя сохраненное в памяти то печальное, трагическое, что последовало потом неоднократно по ночам, в минуты одиночества, в минуты душевного кризиса. — Возвращение домой, к жизни, любви, к истории и памяти. Что это? Цепь одной зависимости, закономерности? Да, пожалуй, все вместе взятое, но чего–то не хватает в этой цепи. Чего? А может все началось значительно раньше, когда мы с тоской уезжали из колхоза, где провели весь сентябрь?» — подумал Манько с таким щемящим и одновременно счастливым чувством мгновенного перелета в мир детства и юности, что с невыразимо сильным волнением явственно услышал звуки магнитофона и увидел у полыхающего ослепительно яркого костра танцующих.

Они жили на отшибе в тесном ветхом домишке, спали вповалку по восемь человек и по пять часов в сутки на нарах, постелив прелые тюфяки, ели макароны, которые готовили сами и от этого они казались вкуснейшими, на поле работали до седьмого пота, а вечером — и откуда бралась энергия? — танцевали, пели под гитару и были счастливы.

И Манько, на какой–то миг испытав то, что было в юности, с тоской подумал, что тогда они славно сдружились, сплотились, выполняя общее дело, несмотря на трудности: Но ради чего? Не ради ли людей?

«Серега! А он молодец, не раскис, как я, спецотряд организовал. Интересно, что они успели сделать?» — неожиданный вопрос, а за ним возникал другой: «Почему я еще не с ними? Как я могу раздумывать? А у Димоса свиное рыло, жирное, довольное… Но не зря же давали мы клятву перед погибшими?» — И как будто сорвалась пелена сомнений, раздумий, и мысли ясные, выверенные жизнью, не натыкаясь, полетели, понеслись, помчались. — Там мы очищали землю от грязи. А здесь своя грязь! Надо же ее чистить! А как же иначе? Не нужно увещеваний, не нужно экспроприации свиных босов и раздачи отнятого у них нуждающимся, ничего не нужно. Нужно просто уничтожить нечисть, как уничтожали мины там, и тогда остальным нечего будет опасаться. Ведь я же сапер. Именно я, а не кто–то, должен заниматься этим, обнаруживать замедленную, затаенную смерть и уничтожить. А если не хватит сил самому, то ведь есть друзья, есть Серега. И я с ними. А иначе — я окажусь за «бортом», и тогда меня будут разминировать. А лежать сейчас нельзя, нажали «сверху», нажмем и «снизу». Спецотряд — это идея, только — действие. Надо жить заботами всех честных людей, — и словно наткнулся, замер, поймав стремительно ускользающую мысль: — Так вон оно что. Значит, возвращение — всего лишь затянувшийся момент, поворот на путь к людям. Ты возвращаешься к ним, чтобы не скупясь, жертвуя всем, чем дорожишь, — временем, энергией, здоровьем, нервами, силами, жизнью, наконец, оказать им помощь».

И также, как в самолете, очнувшись от неожиданного, приглушенного равномерным гулом моторов требовательного голоса миленькой стюардессы, Манько увидел ее, так и сейчас слегка разомкнув веки, увидел склонившегося над ним Сергея и, смущенно улыбнувшись, пальцами напряженной ладони проведя по глазам, вставая, сказал твердо:

— Все в норме, Серега!

Январь–февраль 1986 г.

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК ИЛИ ЗВОНОК ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

ПОВЕСТЬ

Средства борьбы со злом оказываются иногда хуже, чем само зло.

(Публилий Сир)

И честь утратить для меня равно утрате жизни.

(У. Шекспир)(по мотивам рассказа П. Мухортова «Удар»)

ГЛАВА I

Кашица из снега и грязи хлюпала на черном асфальте. Старые липы, мокрые и обнаженные, выстроившиеся вдоль улицы, устав от январских снегопадов, беспомощно опустили костлявые лапы, и скверный волглый ветер вольно раскачивал их. Под натиском низкого неба массивные пепельные колоннады театра с древними скульптурами прогнулись и, казалось, тронь их — покорно рассыпятся. В этот хмурый вечер среди возбужденной толпы приверженцев театральных представлений степенно прохаживались двое. Тот, что был в дорогой меховой куртке, с бендеровским шарфом и надвинутой на тяжелые роговые очки шапке из нерпы, по форме грибок, в джинсах и полусапожках на высоком каблуке, своей манерой разговора и поведением производил впечатление вполне солидного, представительного мужчины. Хотя низко поставленный голос, взвизгивающий и дребезжащий, и дергающиеся попеременно ноги свидетельствовали о том, что он еще молод и полон энергии, а поза и самодовольная внешность красноречиво твердили, что обеспечен. В руке дипломат и свернутая в трубочку газета.

Тот, что был справа, вел себя несколько иначе. Он размахивал руками, говорил возбужденно, сумбурно, выписывал ногами подобие танца «Брейк». Одежда его разительно отличалась по колориту. Спортивная, вязаная шапочка, болониевая куртка на хилых плечах, но джинсы — атрибут молодости, приближали его к товарищу.

Иногда в толпе пробегал шепоток.

— Есть лишний билетик?

— Двадцать пять, — откликался первый, а левый нагловато разевал рот, готовясь вставить тираду.

— Многовато…

— Дело хозяйское.

В другой раз бы их запросто прогнали, но сейчас, в критический момент, когда пылает страстная любовь к театру, а билетов нет, эти интеллигентные люди молча, опуская глаза, протягивали хрустящие купюры в обмен на драгоценный билет.

— Молокосос! — негодующе, брезгливо раздалось сзади.

Васька Хомяков тотчас обернулся. Сухонький старичок в пенсне и коричневом пальто, заложив под мышку папку, сморкался в платок.

— Гражданин! Это как понимать? — возмутился Хомяков, оскорбленный до глубины души.

— Как хочешь.

— Я что грабитель?

— Нет. Ты щенок и молокосос.

Старичок отер нос и, тихо кашлянув в кулак, продолжал:

— Вон какой вымахал, а ума и совести — ни на грош.

Хомяков не рассчитывал на резкий оборот. Ему как будто харкнули в лицо, его лицо! Первой мыслью было — хорошенько отшить ничего не смыслящего в современной жизни новоявленного блюстителя морали, и он раскрыл было рот, но тут словно «выручалочка» подоспел его дружок в меховой куртке — Ходанич и, извинившись, вежливо, даже с участием осведомился, что случилось и есть ли у пенсионера билет. Билета, разумеется, у него не было. Старичок выразил сожаление по поводу отсутствия такового, прибавив что нет, потому как щенки–аферисты, кивок на Хомякова, все раскупили и теперь измываются, и зашибают бешеные деньги.

— Не видел… А то бы…

Ходанич поспешно схватил Хомякова за локоть и потребовал, чтобы юнец–хам скоренько отдал билет пожилому человеку и бесплатно. Васька повиновался, впрочем, без особого желания.

— Что вы, что вы? — испуганно замотал руками старичок и затряс головой.

— Берите, — упорно настаивал Ходанич. — Он общество ограбил, а вы должны получить утраченное в лице общества. Берите.

Билет опустился в дряблые руки, а Хомяков замешался в толпе.

— Премного вам благодарен, — рассыпался в любезностях старичок.

— Хорошо, что среди молодежи есть благородные люди. Я вот помню, в мои годы…

«Плешивая галоша», — с негодованием подумал Ходанич, размышляя о том, как бы от него отделаться. В кармане остался еще один билет.

— Извините, — опять учтиво произнес Ходанич, слегка наклонившись вперед и приподнимая «грибок», — вынужден удалиться… Дела… он мгновенно протянул, — М-да, — и пошел прочь.

Хомякова он нашел в вестибюле, когда тот, сдав одежду и получив номер, от нечего делать купил программу и читал.

— Ты бестолковый осел, беззлобно улыбнулся Ходанич в тридцать два зуба. — Не обижайся, на обидчивых… сам понимаешь…