Повести и рассказы - Павел Мухортов

— Ты бестолковый осел, беззлобно улыбнулся Ходанич в тридцать два зуба. — Не обижайся, на обидчивых… сам понимаешь…

— Так–то оно так, но… — оправдываясь. Хомяков сопел, сжимал губы и не смотрел на Олега.

— Ладно, абориген! Впредь будет наука. Осторожность и страховка. Сечешь?

— Олег, лучше разденься, скоро звонок.

Ходанич ушел и вернулся минуту спустя. Они поднялись на второй этаж в освещенный, забитый зрителями балкон и уселись в мягкие бархатные кресла с такими же мягкими бордовыми подлокотниками. Представление еще не началось, и Ходанич развернул газету. Толкнув Хомякова в бок, отчего тот возмутился, ткнул пальцем в портрет: «Оцени–ка!», — и многозначительно посмотрел на него.

— О…, — лицо Хомякова оживилось, и глаза блеснули злым огнем. — Черта с два забудешь! За какое число?

— Двадцать четвертое.

— Занятно. Читай, читай… — Хомяков почесал за оттопыренным ухом и приготовился слушать.

— Так служат наши земляки, — вполголоса, ехидно прочел Ходанич.

— Давай, давай, — торопился Васька.

Ходанич продолжал:

— Случай у автостанции. Моросил осенний дождь. Люди в ожидании своих автобусов толпились у автостанции, старались найти место посуше да потише. Внутрь помещения мало кто шел, боясь пропустить транспорт. Начальник курсантского патруля Геннадий Ткачук… О! Даже начальник! Шишка великая же, и патрульный курсант Е. Виноградов уже в который раз проходили мимо и с удивлением отмечали: и чего мокнуть под дождем, когда рейс по динамику объявляют и слышимость прекрасная… Дальше неинтересно.

Ходанич мычал, водил пальцем. — Ага, вот, … и все же происшествие возникло на автостанции. К курсантскому наряду подбежала перепуганная девушка и начала жаловаться на двоих парней, которые вели себя недостойно и оскорбляли ее. «Постараемся задержать», — сказал Г. Ткачук.

— Врубились, этот тип в своем амплуа! — мстительным, шмелиным голосом прожужжал Хомяков, — борец за справедливость.

— Отвянь, слушай дальше, — перебели Ходанич. — Вот они разделились. Ткачук побежал в указанном… подругой… направлении. Ого! Пьяный, вооруженный преступник, как потом выяснилось… Удар ножом… Любопытно!

Хомяков, сгорая от нетерпения, вырвал газету, отыскал интересное место и улыбнулся.

— За счастье! Получил перо. Идиот! Как маслом по сердцу! Приятная неожиданность… Дорога к заветным офицерским погонам оборвалась. Ая–яй! До чего же наивны люди? Да плевал я на эти погоны!

Фактически он подумал, что на месте Ткачука поступил бы не только диаметрально противоположно, но еще и отвесил бы хохотушкам легкого поведения, потому что к порядочным девушкам парни не пристают.

— Комсомольский активист курсант Геннадий Ткачук показал пример мужества и героизма, до конца выполнив долг вооруженного защитника Отчизны, — Хомяков с пафосом дочитал до точки. Автор материала его не заботил. «Значит, скоро он зарисуется здесь», догадался Васька и мутными глазами уставился на сцену. Спектакль его не интересовал. Он пришел сюда лишь потому, что Олег посоветовал, это модно и можно подзаработать. Но в течение первой половины действия он, подстраиваясь под зрителей, бурно аплодировал и, иногда вслух развивал мысли Ходанича, делился с соседом по ряду впечатлениями и замечаниями по игре актеров, костюмам и декорациям, удачно ввертывая услышанные когда–то слова, термины, понятия: всепокоряющая эмоциональная наполненность, неизгладимый эффект, точность чувств, свобода игры на сцене, меткость социальных характеристик. Однако с трудом великомученика досидел до антракта и встретил его возгласом облегчения, точно перенес страшнейшую пытку суда инквизиции. Ткачук был забыт. В перерыве между действиями Ходанич по случаю удачного дела пригласил Ваську в буфет на чашку кофе с заварным. Полгода назад до сухого закона, давали с коньяком.

***

Васька уверенно держал руль. В зубах дымилась сигара. «Жигуленок» бежевого цвета, выделенный для «спецзадания» Ходаничем, которому в свою очередь подарил отец на день рождения, мчался по проспекту Энгельса. У ЦУМа в двадцать ноль ноль, как объяснил Олег, не взирая ни на что, Васька должен был дождаться обаятельную девушку по имени Светлана и доставить по назначению.

Мрачные мысли одолевали Хомякова. В сентябре пошел четвертый год образования их тесного союза. И с каждым днем Хомяков ощущал, как проваливается все глубже в вонючую яму, выкопанную Ходаничем, и в которую добровольно, без особых усилий позволил себя спихнуть. Васька бултыхался, темное прошлое и настоящее тянули на дно, не давая возможности собрать воедино усилия воли и выкарабкаться оттуда; и хотя пальцы еще держались за кромку, на них хладнокровно и лицемерно наступал Ходанич… Васька стал тенью Олега, его двойником, уподобившись послушному псу, которому хозяин в зависимости от настроения великодушно бросает кость и гладит по шерсти, либо сажает на цепь, или бьет палкой. И это особенно удручало. Но также, как обточенный ветром голыш, сорвавшись с вершины скалы, увлекает за собой ревущий поток камней, так и минутное неудовольствие выросло в страшную антипатию. Васька уже точно знал, что вопрос о существовании их союза — вопрос времени. Когда? Какое событие станет острым мечом, который разрубит тугой узел противоречий?

Васька сбросил газ и притормозил у угла магазина. Девушка шла к машине. И тут впервые Ваське пришла в голову мысль: поступит иначе, нежели того хотел Ходанич.

Дверка открылась. Сначала на резиновый коврик упала ледышка, затем тонкая шпилька черного сапожка коснулась его поверхности и декоративная малиновая варежка, ядовито–яркая, оперлась на сидение. Два больших бумбона на черно–белой шапочке лизнули васькин нос. Она повернулась. Разрумяненное морозцем, красивое личико, губки–ничтоки, огромные зеленые глаза и красивый голосок с восклицанием: «Хэллоу», — все это разом обрушилось на Хомякова.

Но он взял себя в руки и пренебрежительным тоном заявил:

— Светочка, Олег хотел, чтобы тебя встретил я и доставил в целости и сохранности. Если ты не против и если питаешь хоть сотую долю симпатии к этой наглой роже, то катись к черту, меня здесь не было, лови тачку и езжай к нему. Но если ты согласна провести вечер со мной, оставайся, буду полезен…

Света вопросительно подняла брови, что означало: «Браво! Экспрессивная личность», а вслух произнесла: — Очень мило. Ты всех так встречаешь?

Она ответила на злой взгляд парня кокетливым взглядом.

— Черта с два! Только тех, кто уважает дерьмо. Ты у него не первая и не последняя. Прими к сведению, а теперь выбирай.

— Обалдеть! Спасибо за информацию. Я знала это и без тебя. Она улыбнулась, а варежка утопила флажок защелки.

— Куда навострим лыжи, — обрадованно спросил Хомяков.

— Света согласна хоть на край света.

— За счастье! На дачный массив? Ключи при тебе?… Отлично! — Хомяков рывком выжал сцепление.

В салоне тепло, портативный магнитофон буйствует ритмами «Криденса».

— Ты похожа на гречанку, — шлет комплимент Хомяков.

— Дудки! Не вешай лапшу! Кабальеро! — вздыхает Светлана и предупреждает, что он потерпит из–за нее массу неприятностей, потому что у нее тяжелый характер, она общительна и меняет отношение к людям, как море погоду, не переваривает самоуверенных типов, эгоистов, не верит в любовь и вообще, разочарована во всем, но никогда не страдает от одиночества. И еще Васька узнает, что они учатся на одном курсе.

— Так–то оно так… Но я буду неординарным, — заявляет Хомяков.

И в машине, и потом на даче, в комнате с наглухо задернутыми гардинами, когда губы устали от поцелуев, Хомяков ничего не ждал от этой мимолетной встречи. Он исходил из личных целей: насолить Ходаничу, не более, и достиг этого. Но когда Света без утайки, прямо рассказала о родителях. Хомяков загорелся…

Ее отец был коммерческим директором одной из крупных производственных фирм, продукция которой шла на экспорт. Представительная фигура, он частенько курсировал за границу, его имя звучало в изысканных кругах, он имел вес в «высшем», по понятиям Хомякова, обществе. И, поразмыслив, Васька вывел, что схорониться за спину такого тестя, значит, обеспечить себе перспективную карьеру, беспрепятственное восхождение по служебной лестнице…

Потом он передаст Ходаничу, что Света в глухой обиде на него.

ГЛАВА II

Генка дочитал статью и отложил газету. Гложущее оцепенение сковало его. Как будто не он, Геннадий Ткачук, двадцатилетний, красивый юноша, с крепкими умелыми руками, с горячим сердцем и трезвым разумом, читал сейчас о себе, а кто–то другой — изменившийся, больной, неполноценный, которому до конца своих дней сидеть вот так, ни о чем не заботясь, и только томно взирать по сторонам, созерцая мир, сконцентрировавшийся за скрипящим от ветра мерзлым стеклом в узком проеме окна с неряшливо заклеенными щелями, находить в падающем снеге особенную прелесть, вздыхать, вспоминать курсантскую жизнь, как будто никуда не уезжал он из дома за сотни километров, как будто никогда не было бессонных ночей, тревог, выматывающих марш–бросков и того сладостного ощущения вырывающихся строп парашюта, скребущих по спине словно кошка.