Повести и рассказы - Павел Мухортов

Противник настойчиво обкалывал руку, искал слабое место. «Ну, давай же! Давай, бросайся в атаку, — летели, натыкаясь и сворачиваясь тугим клубком мысли, — засажу я тебе под ребра клинок! Эй! Знал бы, что ты так настырен, взял бы шпагу потверже, мигом обломал бы тебя», — защита, ответ, скачок, и ганка в броске устремился в атаку.

Предупредительно загудел аппарат. Судья прервал бой. Геннадий, полностью уверенный в том, что нанес укол, по привычке смотрел на фонарь. Что такое? Почему зеленый? Получил навстречу…» Самоуверенность улетучилась. Генка разозлился.

Отступал. Снова атаковал, отыскивая брешь в обороне, и не находил. «Черт! Его движения точны. Он словно робот. Тут ни техникой, ни хитростью не пролезешь. Нужен случай, — заключил он про себя и сразу как–то встрепенулся. — Что такое?! Я расслабился… Надо собраться. Все силы в руку. Точнее укол! Не злиться! Я спокоен…» И Генка нанес четкий укол в выпяченную ногу неуязвим противника. «Не останавливайся, не расслабляйся!» От издевательского волнения и вязкой усталости моментами тряслись свинцовые ноги, напряженные мышцы запястья ныли, и рука опускалась. Взвинченные нервы натянулись до предела. Спорткомплекс свирепо гудел и зорко следил за ходом упорного поединка. Генка чувствовал на себе сотни цепких глаз, ждавших затянувшегося исхода.

В звоне скрестились клинки. Зал застыл.

— 0-о–о–я-я-! — разрезал наступившую оглушительную тишину истошный и радостный вопль противника одновременно с его длинным выпадом.

Геннадий отбежал несколько назад, сорвал тесную маску и с человеческой силой швырнул через зал. Слезы обиды смешались с крупными каплями пота. Покрывавшими вишневое лицо, и только поэтому их никто не заметил. Генка не понимал, что ему говорили ребята, тренер, не понимал их похлопываний по плечу. Качаясь, как в полусне, он медленно ушел в раздевалку.

… Подавленный и уничтоженный он брел в бурлящем людском потоке. Его задевали, толкали, говорили что–то резкое, но не вполне доходящее до сознания. В голове невероятный хаос. И среди обрывков беспорядочных мыслей настойчиво напоминала о себе лишь одна — он подвел. Но что он мог сделать? Дрался изо всех сил… Просто противник оказался сильнее, точнее был его удар. «Его» — эхом отдалось в сознании — «А я сломался»…

При воспоминании о том, что в бессильной злобе, не совладав с нервами, швырнул маску, лицо залила густая пунцовая краска. С плеча соскользнула лямка спортивной сумки, и он поправил ее нервным движением.

Мучило чувство вины перед тренером, который вложил в него столько труда, сил, энергии. Оно возникло еще там, в ревущем зале, где сразу после поединка тренер в знак утешения, возможно, вопреки желанию, похлопал по плечу, дескать, не расстраивайся, бываете, учись с честью сносить поражения.

А в душе словно повторился прошлогодний весенний день около парка Горького, когда сестра Валерия попросила встретить в назначенный час своего воздыхателя по имени Костя. Генка не отказался. Околачиваясь у автоматов с газированной водой, он дождался, но не возлюбленного Валерии, а трех здоровых жлобов, которые, проявив вопиющую наглость, потребовали среди бела дня деньги. Он ответил, что денег у него нет, и в ту же секунду получил хлесткий удар в нос. Если бы он отлетел к автомату, исход мог бы оказаться печальным. Но он сумел удержаться на ногах, затем упруго кинул тело в сторону, и удар второго хулигана пришелся по «газводе». Тут же Генка влепил ему кулаком за разбитый нос и кинулся бежать. На душе же остался неприятный чадной осадок. Он был в чем–то схож с разжевыванием на холоде комком хлеба, застрявшим в горле, так что ни туда, ни сюда, невозможно сплюнуть, а проглотить больно. И тогда приходится ждать, пока он упадет в желудок, где спокойно перевариться. Так и душевный осадок — либо замуруется пылью времени, либо усилием воли, превозмогая раздирающую боль в сердце, утрамбуется в крайнем уголке души, куда не то, что другие, а и сам вряд ли когда заберешься. Сейчас этот день повторился.

И это удушливое чувство вины перед ребятами и тренером долбило вопросом: кто же он есть на самом деле? Сильная личность с непреклонной волей, своими достоинствами и мелкими недостатками, имеющимися у каждого человека, или безвольная, слабая резина?

На как бы то ни было, возвратиться в команду он не посмеет. «Засмеют ведь…» А плеть коллективных насмешек лупит побольнее бича из сыромятной кожи.

Улица манила давно. Ее настойчивый зов он встречал в немых взглядах бесшабашной дворовой компании, провожавшей спортсмена от подъезда в тени каштанов до угла П-образного дома, где скрывалась его укладистая фигура с раздутой бандурой на плече, когда спешил на тренировки и от угла до подъезда, когда возвращался. Тот же зов он слышал в переливистых мелодиях гитары и в веселых песнях, дерзко звучавших вечером в беседке на детской площадке. Те же влекущие нотки улавливал в голосе озорной Ирки, пристававшей к нему с ироническими расспросами об успехах на спортивной стезе.

И если раньше он сторонился улицы, шумных компаний, предпочитая замкнутый треугольник: школа, спорт, комната, то теперь, наверстывая потерянное, рванулся, не разбираясь, в эту бесноватую жизнь, окунулся с головой, испытывая внезапно нахлынувшую необузданную радость общения с ее завсегдатаями и познания ее тайных, негласных законов.

Спорт поглощал его. Здесь же ничто не обязывало, здесь он заново мог проявить себя, перевоплотиться. Кто–то бросит упрек: «Он двуличен!» А вы? Распахните собственную душу, сравните. И вы увидите его и свою двуличность. Да, да, его и свою. И чем быстрее вы осознаете свою, тем легче вам будет понять его. Впрочем, его и не нужно понимать. Он есть, живет. А разберитесь лучше в себе.

Окружающие — это вы, разве что с различиями. Но маски пестры, а суть из одна: скрыть подлинное лицо, ибо быть самим собой наверное труднее, чем даже в затушеванной маске. И уж так устроен человек, что будь он праведник или негодяй, найдет наиболее приемлемую для этого форму — маску спокойствия, а кому она не понравится, предпочтет беспокойную. Мы боимся, что нас разгадают недоброжелатели. И способ избежать этого — маска.

Но ведь измена себе самому не проходит бесследно. А поживите–ка без маски. Попробуйте! Проще и интереснее. И уродливо ли существо человеческое, прекрасно ли — оно истинно. И тогда легче исправить естество негодное, а общество избавить от стандарта образа жизни, который есть не что иное, как пародия на благополучие беспроблемное.

…Конечно, об этом Генка и не думал. Просто однажды во дворе появился бравый «малый» с облезлой гитарой. Закатанные по локоть рукава зеленой военной рубашки, обнаженные масластые жилистые руки, стрельчатые брови, открытый взгляд, уверенная походка.

Его заметили. И чем ближе он подходил к беседке, тем тише становился компанейский гомон, пока не прекратился совсем. И тогда в наступившей тишине колокольчиком отчетливо прозвенел чистый заливистый голосок Ирины:

— Смотрите–ка, наш чемпион! — она указала на Генку и призывно помахала хищной ручкой. — Эй! Чемпион!

— Привет! — откликнулся Генка.

— Торопишься, Рейнджер? — подземно угрюмо спросил Филин, со взлохмаченной головой, шрамом на скуле и с сигаретой с зубах.

— А… Рейнджер? Бродяга по–вашему, — ни тени смущения на лице: «Нет, это ко мне не относится. Я — птица вольная. А тороплюсь ли…» — Он чуть помедлил, а потом задиристо добавил, — видишь ли, военная рубашка еще не говорит ни о чем. А вот с твоей физиономией, честно говоря, рейнджеров в кино можно играть.

Ребята рассмеялись, а Филин, попав в деликатное положение, в негодовании сплюнул. Верховод по натуре, он не давал слабых в обиду. «Борец за права и свободу», — так прозвали его. Груб, кое–где беспардонен, он однако снискал уважение, потому что был до конца правдив. И эта черта заслоняла неотесанность. И если он спорил, то до конца, не отступая, с невероятным упорством отстаивая свою точку зрения. Если дрался, то до победы; и мог по достоинству оценить противника. Если чувствовал, что не прав, плевал в негодовании, непонятно на кого.

Генку приняли без лишних формальностей. Он устроился поудобнее на расшатанной лавке, поправил гитару и, взяв звучный аккорд, запел про королеву и шута, и сказочный замок, чем вызвал немалое удивление. Никто не предполагал, что чемпион дружит с гитарой и не прочь, попеть, но главное — где научился?

— Кстати, о птичках. Как бы вам это… Вот наша незабвенная литмадам однажды выложила, что Ларису — персонаж пьесы Островского — критики сравнивали с чайкой, а по–гречески это и есть чайка, — щегольнул эрудицией чернявый, с живыми, таившими в глубине цепкую мысль, горячими глазами парень, чем собственно и привлек внимание Геннадия. Но тут бесцеремонно вмешался Филин и властно потребовал, чтобы Леха сменил пластинку. Однако Генка подметил, что хотя Филину и не понравилась предложенная тема разговора и только потому, что в ней он был полнейший профан, парня все–таки назвал по имени. И это что–то значило.