Соседи (СИ) - Коруд

уставом сюда не стоит. Что не имеет он никакого морального права вставать между родными. Вклинится сейчас — внесёт собственную лепту в разрушение и без того напряженных отношений, подбросив дровишек в уже полыхающее пламя. Семья — это святое. У ребенка должна быть мать.

— Кто только её надоумил?.. — выдохнула теть Надя в стакан.

В воздухе, в голосе, в её душе, во все ещё сухих глазах Егору чудились слёзы. Ему снова оказалось совершенно нечего сказать. Но теперь не потому, что всё его существо выражало протест против деструктивного влияния на неприкосновенное — семью. А потому, что он и впрямь не знал, кто. Эту тему они с Улей толком и не обсуждали, он примирился с мыслью, что решаться на такие важные шаги она должна сама, без какого бы то ни было давления. Буквально вчера Уля говорила, что ей сложно. Но что-то же всё-таки её подтолкнуло в том направлении… Или кто-то.

Ответа так и не было. Воздух налился парами свинца, вдохи начали отдавать по мозгам, скользкая клешня чувства вины пережала грудь, и внутри, шевельнувшись, неприятно кольнуло, стянуло и заныло….

Сердце подсказывало: он причастен. К происходящему между матерью и дочерью сейчас и к тому, что лишь может произойти. Уже причастен к чужой боли. Там, впереди, очередная испорченная его присутствием в ней жизнь, где-то там еще одного человека ждут муки одиночества.

Молодец.

Горестно покачав головой, словно принимая неизбежный исход, потому что ничего другого ей и не оставалось, тёть Надя приподняла стакан с виски и прикрыла глаза:

— Ну, за твоих. Царствие им небесное.

Вздохнула глубже и, зажмурившись, опрокинула в себя алкоголь. Брать с неё пример Егор не стал, ограничившись одним глотком. Однако получился он всё же внушительным: доводы разума, считавшего, что на сегодня хозяину уже хватит, глушились шумом крови в ушах. Душа тоже лепетала — по сути, о том же. О том, что на сегодня ему, в принципе, уже хватит абсолютно всего. Довольно. Но ощущение сопричастности заткнуло оба голоса. Чувство сопричастности, опускаясь на плечи бетонной плитой, пригвоздило к месту, заставляя молча выстаивать у окна и подставлять голову под поток чужой боли.

— И посоветоваться ведь не с кем, Егор. Моя мать меня осуждает. Улин отец променял нас на молодуху, ему до меня нет никакого дела. У подруги огромная семья, она не жалуется на недостаток внимания своих троих детей и пятерых внуков, куда ей меня понять? А Витя… — тёть Надя удручённо махнула рукой в пустоту, а голос её напитался отчаянием и тоской. — Все вы одинаковые. Я осталась совсем одна…

Вскинув голову, мать Ульяны остановила на нём потерянный взгляд. И читалось в её глазах: «А что думаешь ты, причина всех моих бед?».

Второй раз в жизни Егор чувствовал такую всепоглощающую, лишающую способности хладнокровно мыслить и говорить растерянность. Беспомощность! Ему есть, есть что ответить, но своими словами он причинит тёть Наде еще большую боль и настроит против себя. И ведь это еще полбеды. Там, на внутренних весах, нарушилось и без того хрупкое равновесие. На одной чаше этих весов лежало отчётливое осознание, что, решившись озвучить собственную правду, он покусится на святое — на семью. Только-только с баб Нюрой об этом говорили. Вчера. Только-только Егору казалось, что никогда он не будет готов вклиниться между Улей и её матерью. Но… Он заблуждался. Острое желание защитить Ульяну, загородив её спиной, легло в противовес. А понимание, что в борьбе за свободу ей не обойтись без подмоги, стало пудовой гирей. Эта чаша уверенно перевешивала, вгоняя в состояние оглушающего смятения.

Любой его выбор — верный и неверный одновременно. Веки на мгновение сомкнулись. Сердце тяжелело, металась определившаяся душа. Слова рвались наружу, и он удерживал их, сжимая челюсти. Становилось невозможно выносить накрывшую этот город мёртвую тишину. Душно.

— Тёть Надь, мнение у меня есть, — вскинул Егор подбородок. — Но прежде чем я его озвучу, спрошу: вам действительно интересно его услышать? Моё?

В глазах напротив мелькнуло неподдельное недоумение. Будто спросил он её совсем о другом. Например: «Вам действительно охота пожить ещё немного?».

— Конечно, Егор, а как же… Услышать твоё мнение мне очень интересно.

Её голос надорвался и растрескался, рассыпавшись по кухне звенящими осколками. Вид Улина мать в этот момент имела такой, будто его слова действительно что-то решают, словно он отвечает за её судьбу. Она как приговора ждала. От кого? От него? Это смешно. Егор чувствовал себя так, словно сам вот-вот услышит приговор. Осклизлые щупальца, зашевелившись в грудине, понесли мертвенный холод к лёгким и сердцу, поползли наверх, к горлу, связкам. Но Ульяна… Ульяне нужна поддержка. Необходима.

— Ну… хорошо. Раз так, то… — Егор втянул в ноздри воздух, ясно осознавая, что без потерь из капкана, в котором он умудрился очутиться, не выбраться. Да, пока не открылся рот, еще оставался шанс как-нибудь выкрутиться, отбрехаться и вырулить, но как всё эти манёвры впоследствии помогут Уле? Всё, что он сейчас мог — звучать мягче. — Я думаю, если дети готовы лететь, нужно их отпускать. А если не летят сами — выталкивать из гнезда, давая возможность в падении пробовать собственные крылья. Ведь у нас есть эти силы, есть крылья, тёть Надь. Мы все чего-то стоим, каждый. Но как мы поймём, чего стоим, сидя в тепличных условиях на родительской шее и не зная проблем? Ульяне хочется себя испытать. Разрешите ей, отпустите, если она об этом попросит.

— М-м-м… — бледные губы сложились в горькую усмешку, а рука потянулась к бутылке. Недолго думая, тёть Надя плеснула в свой стакан добрые грамм двести. — М-м-м… Ничего другого я от тебя и не ждала, Егор. Значит, вы это обсуждали…

— Довольно поверхностно.

На какое-то время на кухне вновь воцарилось молчание. Тёть Надя вертела в дрожащей руке виски, а Егор… Егор боролся с желанием попросить её уйти и ставшими уже еле переносимыми уколами совести. Удивительное дело, ему ведь ничего не стоит на два счета, не чувствуя абсолютно никаких сожалений, выгнать человека не то что из квартиры — из собственной жизни. Взашей. Но тёть Надя — это же не кто-то там… Левый. Это целая тёть Надя. Улина мать. Мамина подруга. Соседка, всегда готовая протянуть руку помощи его семье. И сейчас эта не чужая ему женщина пыталась подготовить себя к одиночеству, с которым ей до сих пор не доводилось сталкиваться. Сердце нашептывало ей, насколько там страшно.

Мозг силился заставить своего хозяина открыть рот, попросить тёть Надю перестать его терзать и уйти. А душа просила сделать хоть что-нибудь