Соседи (СИ) - Коруд

для того, чтобы облегчить её шаткое состояние. Егор не мог определиться с приоритетами. Осознание, что не позволит ей догорать в своём страхе, опутало цепями от макушки до пят. Страх ведь способен до косточек человеческое нутро обглодать. Он же знает, что это такое — одиночество и страх. Знает! Невозможно оставаться безучастным к тому, кто прямо сейчас сидит в его шкуре.

— Ульяна вас любит, тёть Надь, — «Иначе бы наверняка и след её уже простыл…» — Даже если она примет решение начать самостоятельно, неужели вы думаете, что о вас она забудет и бросит тут одну? Конечно, нет. Одна вы не останетесь. Но дайте ей воздуха.

Опрокинув махом добрую треть стакана, тёть Надя схватила салфетку и судорожно промокнула мокрые глаза. Прямой блестящий взгляд вцепился в него.

— Воздуха?! Да кто же ей не даёт?! Она — всё, что у меня есть! — в отчаянии вскричала она. Глубоко задышала, видимо, силясь взять себя в руки. — Уля очень изменилась, вновь начав с тобой общаться, Егор. Мне не объяснить тебе, что чувствует материнское сердце, когда мать видит, как собственный ребёнок, ослепнув, дав подвести себя к самому краю, добровольно делает шаг в пропасть. — «“В пропасть”…». — Это страшное зрелище, Егор. Жуткое! Егор! И я должна смотреть! Должна молча смотреть, как погибает моя дочь… Как ты её… Как ты её уничтожаешь!

«“Уничтожаешь”…»

Слабый подбородок бесконтрольно затрясся. Зажав рукой рот в тщетной попытке не дать эмоциям вырваться наружу, тётя Надя зажмурилась и яростно замотала головой. А Егор… Глаза ещё видели, уши ещё слышали, сердце билось, вбирало, отзывалось и протестовало, ноги держали, в башке всё еще металось от виска к виску: «Уходите»…

Влажные глаза соседки заблестели стальной яростью.

— Ты знаешь, Егор, я всегда относилась к твоей семье и к тебе, как к родным, но… Егор, подо что ты её подводишь? На что обрекаешь? Скажи мне!

«Перестаньте…»

…Всё еще дышал, жив был. Но язык отнялся, губы склеились, рецепторы чувствовали металлический привкус крови, тело онемело, ступни приросли к полу, стены кренило…

— Ты хоть подумал? Головой своей пустой? Хоть немного? Егор? Подумал, что натворил?!

…А нутро сжалось в ожидании несущего смерть укола правды, которую все эти недели он остервенело игнорировал в отчаянном, неистовом желании поверить, что «такой». Такой же, как и все. Он хотел верить! До одури хотел, до умопомешательства, потери пульса и связи с реальностью. Сам себе память стёр — вот как.

Материнское сердце не обманешь, так говорят. Оно чует «страшное». «Страшное» — это он. И мать Улина пришла разлепить ему веки и призвать перестать себе врать. Она здесь напомнить.

Можно не гадать, «подо что» и «на что». Он знал, что услышит дальше, и неистово желал оглохнуть. Душа, из последних сил сопротивляясь, вопила, что будет любить, как умеет! Но где-то там, внутри, уже еле слышно звучал тусклый шёпот: «Смотри правде в глаза. Не подумал… Не сможешь. Надолго тебя не хватит. Вся твоя жизнь это доказывает…».

Признание собственной моральной увечности размеренно вспарывало ребра, обрушивая на него волну еле переносимой боли. А в припухших глазах тёть Нади проступило ожесточение и мрачная решимость. Не все слова на этой кухне успели отгреметь.

— До неё не донести, она оглохла и ослепла. Однажды я пыталась донести до тебя, и мне показалось, что ты меня услышал. И ты ведь меня тогда услышал, Егор! Она не связалась с подворотней, не попала в дурную компанию только благодаря твоему решению прекратить общение. Ты её туда ввел, и ты же вывел. Она подтянулась, избежала позора второго года, не завалила чертов ЕГЭ, успешно поступила в вуз. И закончила! Только благодаря тому, что ты, наконец, осознал свое тлетворное влияние и оставил её в покое! Ты перестал тянуть её за собой, — «Вниз…», — и она выросла правильным, хорошим, достойным человеком, сосредоточилась на действительно важных в этой жизни вещах. Всё, что у неё сейчас есть, есть только благодаря твоей совести! Сама она в своей покорной привязанности не осознала бы никогда. И ведь не осознает, Егор… — тёть Надя вновь зажмурилась, и слёзы градом крупных горошин посыпались по бледным впалым щекам. — Егор, уже тогда, в свои шестнадцать-семнадцать лет, ты понимал, о чём именно я тебя прошу, что стоит на кону. Неужели сейчас не понимаешь? Неужели думаешь, что с тех пор что-то изменилось? Нет! Она по-прежнему готова следовать за тобой куда угодно, впитает что угодно и вытерпит от тебя что угодно. А ты, Егор… Ты же её обрекаешь!

«“Вытерпит что угодно”…»

…Обрекает. У него что, разве когда-то иначе случалось? Нет, никогда. Он только обрекать и умеет, всё так. На страдания. Да он с этого жизнь начал. Вряд ли та, что девять месяцев носила его под сердцем, родила, а потом оставила на автобусной остановке свёрток, не испытывала мук совести. Он начал с рождения — и обрекал, обрекал, обрекал все тридцать лет. Воспитателей. Свой табор. Семью. Как намучилась с ним мама, прежде чем спустя долгие годы неверия он успокоился. Прошло тринадцать лет, но перед внутренним взором до сих пор временами встаёт потерянный, непонимающий, больной взгляд Ульяны, для которой у него так и не нашлось слов. Аня… Десятки, сотни оборванных связей с людьми. И эта дошедшая до края отчаяния женщина тоже сейчас страдала. Из-за него. Она видела то, что он видеть отказывался: саму его суть.

Сделав очередной внушительный глоток и утерев губы тыльной стороной ладони, тёть Надя прошептала: «Господи, прости…», и продолжила:

— Егор, ты же горе луковое. Ну куда? Куда?!.. Поначалу я надеялась, что обойдётся, что она подросла, набралась мозгов и в ней сработает инстинкт самосохранения. Увы. Потом я надеялась, что у тебя хватит совести ей не пользоваться. Но ты… Потом, что ты за день-два наиграешься, бросишь её… — «Наиграешься и бросишь… День-два…» — Тогда бы она ещё как-нибудь отошла от удара. Но ведь я же звоню ей и слышу только одно: «Егор, Егор, Егор…». Она отдалилась от меня, не слушает и слушать не хочет. Она вся в тебе. А про мать забыла…

…Где он? Кухня казалась чуждой — хаотичным нагромождением деревянных и железных коробок, призванных вызвать в душе ощущение дома. Непонятное какое-то помещение, могильно холодное, погружённое в вакуум. Не имеющее никакого значения в его жизни… Ведь имело когда-то. Эти квадратные метры были местом силы, любовь жила тут, на кухне. За этим столом.

«Любовь»?..

Л-ю-б-о-в-ь. Слово, ещё днем такое понятное, естественное и вбирающее в себя смыслы… Но прямо сейчас, пробуя его на