Соседи (СИ) - Коруд

и куда деться. «Воздуха ей дай», — стукнуло в голову. Перво-наперво нужно открыть балкон. Убрать пепельницу. Достать стаканы. А там видно будет.

— Я ненадолго, — ожила наконец теть Надя. — Обычно мы с Ульяной в этот день по бокалу вина выпиваем, но её нет, а одной мне совсем тоскливо. Давай по стаканчику хлопнем, и я пошла. Завтра к первой паре.

«Ура…»

Напряжённый взгляд буравил спину, меж лопатками пекло и зудело. Ополаскивая и без того чистые стаканы, Егор краем глаза поглядывал на соседку. Никак не мог взять в толк, что конкретно ему сейчас не так. Казалось бы, всё так, о большем сложно мечтать. Улина мать пришла к нему сама и демонстрировала миролюбивый настрой, невольно наводя на мысли о том, что, вероятно, хочет попробовать укрепить посыпавшиеся было мосты. Но затихающий голос звучал пересушено, шёл трещинами. Подрагивали теребящие бумажную салфетку пальцы, пахло от неё валокордином и нервами, а взгляд вновь расфокусировался. А ещё его не покидало ощущение, что за минувшие пару недель она прибавила лет семь сверху. Морщинки вокруг глаз стали ещё глубже, ещё резче, их сеточка дотянулась до яблочек щек. Губы в бледной тонкой линии лишь угадывались. Потускнели глаза: из них словно уходила жизнь.

Поставив стаканы на стол, Егор отвинтил крышку бутылки, расплескал по трети, забрал один и, отойдя к окну, облокотился о подоконник. По босым ступням побежал сквозняк, а по коже — зябкие мурашки. В приоткрытую балконную дверь просачивался промозглый сентябрьский вечер.

— Тёть Надь, у вас всё в порядке? Вы нормально себя чувствуете?

Нет приёма на той стороне. Она даже не моргнула, взгляд не перевела: смотрела мимо, на стоящую на подоконнике минималистичную вазу из мутного белого стекла.

— Любимая Валина… — пробормотала вдруг невпопад. — Помню, как дарила ей на Новый год… Чем больше времени проходит, тем больше мне её не хватает.

— Мне тоже, — нахмурившись, хрипло отозвался Егор. Не любил он эмоции показывать, да и не умел толком, но… Ведь не хватает. И как ты это скроешь? И зачем?

Послышался удручённый вздох, а следом ещё один. В наконец обращённых на него глазах мелькнула толика понимания и сожаления. Он наблюдал за тем, как открывается и вновь закрывается рот, как у переносицы встречаются брови, как, не выдерживая визуального соприкосновения, вновь начинает скользить по поверхностям затуманенный взгляд. Не происходило ровным счётом ничего, но воздух на этой кухне, несмотря на приоткрытый балкон, словно бы лишался молекул, становясь разреженным: Егор ощущал растущее давление в легких. Чуть помолчав в поиске нужных слов, но, видимо, их не найдя, она кивнула на пустующий стул.

— Чего ты там встал? Садись. В ногах правды нет.

Он покачал головой, интуитивно ощущая потребность сохранять выбранную дистанцию. Никогда не понимал смысла этого выражения. Что за бред махровый? Как это утверждение соотносилось с действительностью? И сидя можно вполне убедительно врать. И сидя можно напрягаться. Вот ему сейчас гораздо спокойнее у окна — со стаканом в одной из перекрещенных на груди рук. Он не хочет ближе.

— Немного позже, тёть Надь. За сегодня я уже насиделся.

— Сандра у тебя там, да? — кивнув, растерянно уточнила соседка. — Давно не слышала… Музыка нашей молодости.

— Да, родители любили под неё танце…

— Хотя ведь говорят, что время лечит, Егор, — перебила его тёть Надя, ни с того ни с сего вернувшись вдруг к оборвавшейся мысли. — Лечит оно? Как ты считаешь?

Склонила голову к плечу в ожидании ответа, а он застыл, застигнутый вопросом врасплох. Не верилось, что эта умудрённая жизненным опытом, повидавшая всякое женщина, кандидат филологических наук, интересуется мнением тридцатилетнего парня. Зачем ей, если не из желания в душу постучаться? За живое задеть? Для чего? Не похоже… У Егора оно есть, но оформилось только-только. Нет, он не считал, что лечит время. Время стирает краски и обращает в монохром. Да, со временем ты привыкаешь к жгучей боли потери и даже сродняешься с ней. Ты учишься жить иначе, в новых реалиях. Учишься заново дышать и чувствовать. Прощаешь ушедших и себя, смиряешься и отпускаешь. Раны медленно затягиваются, и на их месте образуются уродливые, не видимые глазу бугристые корки и шрамы. Но под этими шрамами, глубоко внутри, всё равно живет она — боль. Боль, готовая в любой момент прорвать только-только поджившее и затопить гноем каждую клетку души и тела. И прорывает. И топит. Лечит не время.

— Я считаю, что люди лечат, теть Надь, — вздохнул Егор. — Близкие. А время здесь второстепенно.

«Человеку нужен человек…»

Маленький подбородок вдруг мелко задрожал, и внутри тут же родилось смутное подозрение, что только что нечаянно, сам того не желая, он ранил.

— Да, близкие, — внезапно согласилась она. За пять минут в худых длинных пальцах смертью храбрых пала не одна салфетка. — Уля — единственное моё лекарство! Бросит она меня, и останусь я доживать свой век совсем одна. Знаешь, Егор, как это страшно? — «Знаю». — Кто меня лечить будет? Кто воды подаст, обнимет, поцелует, согреет? Кто скорую вызовет, если вдруг что? Родила, воспитала, всё в неё вложила, всё отдала, любила, как умела. А она говорит мне: «Мама, я съеду». — «Говорит?..» — Квартиры вон уже смотрит. Своими глазами видела. — «Когда?..» — Я ей не нужна. Неужели это я заслужила, Егор? — через лёгкий шум в ушах он расслышал слабый, беспомощный всхлип. — Разве я плохо с ней обращалась? — «Ну…» — Ведь она моя кровь, всё, что у меня есть. Ты же понимаешь, о чем я говорю, Егор! Ты ведь знаешь, о чём я… — «Знаю…» — Что может быть важнее семьи? Родных?

«Ничего…»

Ему ли не знать? Может, кто-то бы с Улиной матерью сейчас и поспорил, но не он, боровшийся за выживание в холоде и равнодушии казённого учреждения. Не он, почти полжизни не имевший семьи. Что может быть важнее родных? Они — твоя крепость и тыл, твоя поддержка, опора и утешение, твой личный источник тепла, уверенности и любви. А ты — их вложенные силы, их радость и счастье, их продолжение и надежда. Ты можешь быть не нужен никому в целом мире, но ты нужен своей семье, и этого более чем достаточно, чтобы жизнь уже имела смысл. Так ему чувствовалось.

Наверное, что-то Егор всё же мог бы сказать этой женщине. Наверное, мог бы поделиться какими-то мыслями и наблюдениями касательно её взгляда на воспитание, раз уж тема зазвучала. Но немеющее тело ему не повиновалось, а рот отказывался открываться. Интуиция шептала, что вопрос о плохом обращении был риторическим и влезать со своим