Грушевая поляна - Нана Эквтимишвили

лестничный пролет Марика. – А он заниматься-то будет?

Лела, замявшись, кричит в ответ:

– Будет!

На следующий день Лела и Ираклий встречаются с Марикой в сторожке. Ираклий сидит за столом, вытянувшись в струнку, перед ним тетрадь на двенадцать листов и шариковая ручка с изжеванным колпачком. Марика садится напротив Ираклия.

– Хэллоу, – говорит Марика и выжидательно смотрит на Ираклия.

Ираклий глядит на Лелу, та пожимает плечами.

– «Хэллоу» – значит «здравствуйте». Отныне мы будем по-английски здороваться и прощаться, окей?

– «Окей» я знаю.

– Очень хорошо. Тогда я сейчас с тобой поздороваюсь, а ты ответь.

Ираклий кивает.

– Хэллоу! – говорит Марика.

– Хэллоу! – повторяет за ней Ираклий.

– Перфект! – произносит Марика и объясняет Ираклию значение этого слова.

Лела присутствует на уроке. Ираклий узнает несколько английских слов и записывает их в тетрадку. Выясняется, что некоторые грузинские буквы Ираклий или не помнит, или не умеет писать, или вообще не знает. Марика меняет тактику и сперва диктует ему грузинский алфавит, а на возмущенное замечание Лелы поясняет: невозможно выучить другой язык, если на собственном даже писать не умеешь.

– Без записи ему будет очень трудно. – Марика задумчиво чешет длинный веснушчатый нос. – Зубрить придется.

В общем, когда Ираклий с помощью Лелы записывает в тетрадь все тридцать три буквы и обводит последнюю, «хоэ», в рамочку, как самую длинную в грузинском алфавите, – Марика, случайно коснувшись его руки, замечает, что он весь в поту. Урок заканчивается. Ираклий говорит, что у него болит голова, а Лела дает Марике пять лари.

Дети собрались вокруг сторожки, и, когда Марика оттуда выходит, Леван выкрикивает:

– Аджеско джусей ай лав ю!

Дети смеются. Марика тоже.

– Так неправильно. Надо говорить: «Ай джаст коллд ту сэй ай лав ю».

– Уф! Кто такое запомнит! – Леван бьет себя ладонью по лбу. Чувствуется, что Марика ему нравится.

– А ты знаешь, что это значит?

Леван багровеет, но все же отваживается предположить:

– Так тебя разэтак, да?

И дети снова покатываются со смеху.

– Нет, это значит «Я позвонил, чтобы сказать, что люблю тебя».

Слова Марики производят фурор. Дети хохочут как помешанные, а Леван корчит такую гримасу, будто у него во рту что-то кислое.

Лела выходит из сторожки:

– Пацан, вали отсюда, оставь девушку в покое.

– Пускай, он мне не мешает, – заступается Марика.

– Говорит, что любит меня, как же я ее оставлю! – подхватывает Леван, и дети опять хохочут.

Марика уходит.

В этот момент звучит пронзительный звонок столовой, и все, включая Лелу и Ираклия, бегут туда. Ираклий бормочет себе под нос: «Перфект».

Лела рассматривает выданную поварихой вареную картошку с котлетой, которую прозвали «ложной», потому что вместо мяса в ней старый лаваш, черствый фабричный хлеб, лук и зелень, обвалянные в муке и обжаренные на сковородке. На столе в трехлитровой банке стоит соус из томатной пасты, разбавленной водой из-под крана, в соусе плавает лук. Дети, жадно вырывая друг у друга банку, наливают соус себе в тарелки. Некоторые переливают, и на них кричат. Лела берет котлету рукой и быстро, в два-три укуса, съедает. Потом поднимается и уходит.

Закуривает сигарету, шагает по тропинке вдоль грушевой поляны, обходит жилой корпус и останавливается у лестницы. Вокруг никого. Все еще в столовой. Лела щелчком отбрасывает окурок и входит в здание. Поднимается на пятый этаж и подходит к «кроватной». Издалека замечает, что дверь приоткрыта. Лела входит в комнату и видит Васку, который стоит у проема рухнувшего балкона, спиной к Леле, и смотрит вниз. Васка Лелу не видит. Лела не собиралась ни входить в «кроватную», ни пугать Васку, но вдруг, увидев Васку одного, подкрадывается, крепко хватает его двумя руками за одежду и сильно встряхивает, будто хочет выбросить наружу.

– Бух! – кричит Лела.

От неожиданности Васка раскидывает руки, как расправляет крылья птица, собирающаяся взлететь, но Васка лететь и не думает, всего лишь пытается удержать равновесие, а потом поворачивается к Леле. И они, как два барана рогами, сталкиваются высоко поднятыми локтями. Васка кривится, будто вот-вот расплачется, лицо у него пылает. Лела выбилась из сил; они с Ваской расходятся, словно по свистку судьи, и, с трудом переводя дух, садятся друг напротив друга на кровати.

– Что, испугался? – задыхаясь, спрашивает Лела.

Васка поднимается и поправляет одежду.

– Зачем ты туда полез, пацан, а если бы свалился и расшиб башку, что тогда?! И вообще, зачем ты сюда зашел, двери зачем открыл?

Васка направляется к выходу.

– Дверь была открыта.

Он смотрит на Лелу, та глядит на него и видит, что лицо его успокоилось и Васка снова улыбается.

– Открыта? – изумляется Лела. – Ладно тебе, не свисти.

– Дверь была открыта, – все так же с улыбкой повторяет Васка.

– Замка не было?

– Нет.

Лела смотрит на него и, раздраженная этой его улыбочкой, рявкает:

– И чего ты скалишься?

– Я скалюсь?

– Нет, я! У тебя не все дома, знаешь. Ты есть не хочешь? Иди скорее, а то не достанется.

– Я не голодный, – отвечает Васка.

– Пацан, я не пойму, так ты все-таки дебил или не дебил?

– Я?

– Нет, я.

Васка разворачивается и уходит. Лела провожает его глазами: ее задело, что Васка ничего не ответил.

– И чтобы я тебя здесь больше не видела, не то задницу надеру!

Васка молча скрывается в коридоре.

Глава шестая

«До прихода зимы убью Вано, – думает Лела, – пока еще лето. Время есть. Не дам ему перезимовать. Ираклий уедет в сентябре. Когда Ираклий уедет, убью Вано. Надо действовать до зимы. Если дать перезимовать, то убить Вано я не смогу. Возможно, он и сам умрет, потому что старый…» Мысль об этом внушает Леле страх, и она еще раз обещает себе, что не даст Вано умереть собственной смертью.

Солнечный день. Дует приятный ветерок. Лела влезла на металлическую лестницу и сидит высоко, на площадке. Вспоминает, как однажды зимой они украли в соседнем дворе дрова. Хозяин, Гурам, тогда застукал в сарае ее, Ираклия, Левана и Васку; так рассвирепел, что пацанов даже встряхнул за шкирку, потом запер сарай на засов и пригрозил, что сейчас позвонит в милицию. Ираклий заплакал. Леван онемел. А Васка, собравшись с духом, рассказал: мы, мол, накануне сушили обувь у печки и нечаянно сожгли, другой обуви нет, мы замерзли и поэтому решились на воровство. Гурам, приземистый угрюмый трудяга, который ни на кого не поднимал глаз и ни с кем не общался, от слов Васки внезапно смягчился, широко распахнул дверь сарая и стал разглядывать их при свете луны. Снаружи, с керосиновой лампой в руках, ждала его жена, кутаясь в шаль, торопливо наброшенную на плечи: кто знает, вдруг муж задержал опасных преступников, должен же кто-то быть рядом, чтобы в случае чего позвать на помощь. Мужчина разрешил ребятам набрать столько хороших сухих дров, сколько смогут унести, и все качал головой – то ли ругал про себя воришек, то ли сочувствовал их тяжкой доле. Дети молча и без единого звука, словно и не по земле шли, а летели