Грушевая поляна - Нана Эквтимишвили

руку, и из салона выходит невиданной красоты высокая девушка в длинном белом платье, с черными вьющимися волосами и широкой хищной улыбкой, как у гиены. Соседи явно видят жену Годердзи впервые, а потому разглядывают ее широко распахнутыми глазами. На них огромное впечатление производит томная и грациозная походка Мананы, которая соблазнительно подчеркивает ее фигуру в свадебном платье.

– Девочка, видать, хорошо оттянулась, а то кто бы выдал ее за Годердзи? – слышит Лела голос Тины, которая делится с соседкой по лестничной площадке Джанеттой своими предположениями.

– А ты откуда знаешь? – Джанетта разглядывает изящные подтянутые бедра Мананы, ее приталенное платье, сзади на котором красуется маленький белый бантик с двумя свисающими атласными ленточками.

– Знаю, – говорит Тина.

Вокруг Мананы собираются девушки в блестящих платьях; они расхаживают по двору, как куры, вытянув шею и подобрав зад. Манана поворачивается к ним спиной и бросает букет. После возни и гвалта букет достается пухлой девице, у которой от борьбы на щеках вспыхивает румянец, и она еще какое-то время воинственно пыхтит, без улыбки оглядывая собравшихся. Все аплодируют, гости заходят в разукрашенную интернатскую столовую, где стоит длинный-предлинный стол во всем его великолепии: с геометрически точно расставленными тарелками с пхали, нарезанными огурцами и помидорами, со сложенной поверх овощей зеленью, луком-пореем и редиской и множеством других холодных закусок, расставленных все с той же геометрической точностью. Физрук Авто дает знак стоящему у синтезатора худощавому пианисту с торчащими пышными усами, который производит впечатление человека, весьма довольного собой и своим внешним видом, – и тот с характерным для «Ямахи» гнусавым дребезжанием играет марш Мендельсона, переходящий в тушетинскую любовную песню.

Дети садятся за стол. Тут все, кроме Ираклия. У Ираклия поднялась температура и его тошнит.

В столовой сущее столпотворение. Раздается голос тамады:

– Дорогие друзья, я хочу, чтобы вы выпили за наших жениха и невесту!

Тамада погружается в размышления, прижимает пухлую руку к груди, вторую, с бокалом, поднимает вверх и произносит приторно-сладким голосом:

– Адам и Ева… Зачем Бог создал Адама и Еву?

Тамада обводит взглядом присутствующих, которые, как видно, не могут ответить ему на вопрос.

– А вот зачем, – продолжает тамада. – Ради любви и размножения! Мы тоже дети Адама и Евы, и должны размножаться на свете с любовью! Да здравствует союз Годердзи и Мананы! Дорогие, да здравствует ваше бракосочетание! Проживите всю жизнь в любви и согласии до гробовой доски!

Тамаду выбрали не соседи: скорее всего, это родственник Годердзи, уважаемый человек, которого сочли подходящим для столь торжественной роли. Это широкоплечий седой мужчина с животом круглым, как увесистый бурдюк, в который он степенно вливает бокал за бокалом янтарного цвета вино. Тамада на зависть уверен в каждом своем слове и чувствует себя за столом в своей стихии.

Дети с аппетитом жуют пышущие жаром хачапури, горячую жареную курицу, кучмачи, пхали, баже, хлеб, испеченный в тони, вообще все, что подают на стол. К детям подсаживается Дали и с нескрываемым удовольствием уплетает мчади и рыбу, так что губы блестят от жира. Время от времени Дали обращается к детям с указаниями, при этом так усиленно таращит глаза и открывает рот, что оттуда чуть не выпадают кусочки еды, с трудом прожеванные остатками зубов.

Лела держит тарелку с угощением для Ираклия, которое выбрала Дали, в основном вареное, легкое и сравнительно нежирное. Ираклий спит, Лела будит его, но Ираклию не до еды. Лела щупает его горячий лоб, подтыкает одеяло, оставляет тарелку у постели, а сама возвращается к столу.

Веселье в столовой в разгаре: кое-кто из молодежи пляшет, а к праздничным блюдам добавились выпечка и фрукты.

Лела подходит к сидящей среди соседок Цицо, которая ест торт с кремом и просит принести кофе по-турецки.

– Цицо-мас, – окликает ее Лела, – выйди на минутку…

Цицо с удивлением и досадой глядит на Лелу, которая отвлекает ее от еды, но все-таки собирается с силами, отодвигает торт и, заставив подняться пару-тройку гостей, вылезает из-за стола. Лела отводит Цицо в угол. Из динамиков грохочет музыка.

– Цицо-мас, прости, не дала тебе доесть, – начинает Лела, чувствуя, что янтарное вино ударило в голову. – Скажи-ка мне, это фото, на котором снят Ираклий… А ты сказала, снимем только отказников… Короче, я хотела спросить, что там с матерью Ираклия.

– Это ты могла и завтра спросить! – возмущается Цицо. – Что тебя интересует? Есть у Ираклия мать или нет?

– Я знаю, что есть, Цицо-мас, как раз на днях ее обругала, она в Грецию умотала, сволочь такая.

– Да, в Грецию, – спокойно произносит Цицо. – Здесь ей совсем не на что жить было, вот и уехала. Теперь вряд ли вернется, по крайней мере в ближайшее время. Ираклий подрастет, станет совершеннолетним и сам решит, как ему быть… – Цицо перекрикивает музыку. – Ну, я пошла, а ты больше не пей. – С этими словами она отходит от Лелы, но потом вдруг останавливается и добавляет: – Ты только не говори, что я тебе сказала. Ираклию не говори. И детям не рассказывай. Ты же знаешь, как я тебе доверяю?

– Да, знаю, Цицо-мас, – отвечает Лела.

Кульминацией свадьбы становится выходка одного из двоюродных братьев Годердзи, милиционера в гражданском, который, раззадоренный музыкой, вскакивает сначала на стул, потом на стол, выхватывает из кобуры пистолет и палит в потолок.

Музыку делают громче, чтобы заглушить выстрелы, а интернатские ребятишки бросаются на пол в поисках гильз.

С помощью Лелы Дали потихоньку выводит детей из столовой; у каждого в руке пирожное «Идеал». Там, где только что стоял детский стол, уже пусто: соседки вместе с физруком Авто проворно расчистили место для танцев.

Глава пятая

Вано не любит пропускать уроки. Если даже все заболеют и в интернате останется лишь один здоровый ребенок, он отправит этого ребенка в класс и проведет для него занятие. Весь урок Вано расхаживает туда-сюда перед доской, заложив руки за спину, причем в руке держит прут, используемый как хлыст. Сейчас он рассказывает про Давида Строителя, царицу Тамар, Тамерлана и Цотнэ Дадиани[12]. На детей наибольшее впечатление производит история Цотнэ Дадиани, потому что в ней есть мед, солнце, обнаженные тела и самопожертвование.

Когда Вано говорит, то смотрит в пол или куда-то в пространство, но не на сидящих за партами. Требования к дисциплине на уроке в интернате не такие строгие, как в обычной школе. Детям тяжело сосредоточиться, сколько ни запрещай, все равно кто-то будет болтать или ссориться. Если в классе так шумно, что не слышно бормотания Вано, он пускает в ход свой прут-хлыст. Раньше, во времена Марселя и Иры, Вано чаще пользовался хлыстом. Теперь уж редко бывает, чтобы он кого-нибудь отхлестал. Наверное, состарился, и его уже не тянет замахиваться на других ни кулаком, ни хлыстом.

Вано расхаживает по классу и говорит,