Грушевая поляна - Нана Эквтимишвили

свет пробивается сквозь еловые ветви и освещает двор интерната, так что на первый взгляд кажется, будто землю засыпало снегом.

Мальчишки провожают Лелу до спальни девочек. Ираклий открывает ей дверь. Лела укладывает Стеллу на кровать, накрывает одеялом и видит, что Стелла сжимает в кулаке листик черешни.

Лела выходит из комнаты в коридор. Васка, Леван и Ираклий передают друг другу сигарету. Леле они тоже оставили пару затяжек.

Они спускаются на этаж ниже, мальчишки возвращаются к себе в спальню. Лела остается одна. Спускается по лестнице во двор. Лунный снег испарился: уже светает. Лела заходит в сторожку и в одежде, как Стелла, падает на кровать.

На следующий день воровство черешни выходит ребятам боком: в интернат приходит весть, что Тариэл утром застрелил Бочку из охотничьего ружья. Стелла плачет. Тариэл выкатывает из калитки тележку с мертвой Бочкой. На трупе собаки лежит лопата. Лела подходит к соседу, предлагает помощь – похоронить Бочку. Тариэл, будто состарившийся за одну ночь, с сомнением смотрит на Лелу, передает ей тачку и говорит:

– Только потом верните во двор. И лопату не потеряйте.

Ночные подельники Бочки роют собаке могилу на маленьком пригорке между баней и стадионом. Здесь же стоят и другие воспитанники интерната, наблюдают за похоронами. Когда мальчишки утаптывают насыпанную землю, Стелла кладет на могилку желтый букет из лютиков и одуванчиков. Лицо у нее заплаканное и удрученное, как будто она выросла и постигла какую-то мучительную тайну. Стелла смотрит вдаль, время от времени поправляет волосы, падающие на глаза, и шмыгает носом.

Лела отвозит тележку домой к Тариэлу, как обещала. Сопровождать ее никто не вызвался. Ираклий, Леван и Васка сидят там же, на пригорке, с руками, вымазанными землей, и усталыми лицами.

Лела берет с собой Стеллу. На дороге Лела неожиданно хватает тощую горюющую Стеллу, сажает в тачку, вручает ей лопату и несется с места, как будто бы сама Стелла надавила на газ. Стелла слегка откидывается назад, чтобы удержать равновесие, и смеется. Полные слез глаза весело блестят. Сидящая в тачке с лопатой наперевес Стелла похожа на индейца, который гребет на каноэ по бурной реке. И лопату она держит точно весло. На лице у Стеллы смешанные чувства: боязнь перевернуться и удовольствие от скорой езды.

Вверх плыть труднее. Стелла вылезает из импровизированной лодки, и обратно течение Керченской улицы они с Лелой преодолевают уже вдвоем. Жарко. День облачный, солнца не видно, но воздуха не хватает, точно небо и облака давят на землю и даже птиц сгоняют вниз.

– Будет дождь, – говорит Лела, наблюдая за воробьями, порхающими у самой земли: они заговорщически кружат над асфальтом, садятся, за секунду успевают о чем-то договориться, вновь взлетают все вместе и мчатся в другую сторону, чтобы отыскать надежное укрытие от непогоды.

У калитки их встречает Наргиза. Молча принимает лодку и весло, протягивает Леле два лари.

– Не нужно, спасибо, – отказывается Лела.

– Не нужно, – повторяет Стелла.

Женщина с минуту глядит на детей, потом без слов заходит во двор и закрывает за собой калитку.

На обратной дороге они попадают под дождь. Где-то рядом раздается раскат грома. Девочки пускаются бежать. Стелла невольно цепляется за руку Лелы, но Лела высвобождает ладонь: по одиночке легче бежать. Как воробьи – вместе, но все равно по отдельности.

Они влетают в интернат, вымокшие насквозь. Детей нигде не видно.

– Лела, – сердится Стелла, – они же поднялись в «кроватную»!

Бегут наверх. Старательная Стелла не отстает от взрослой подруги, перепрыгивает через ступеньку, с трудом переводит дух, но все равно торопится, ей нравится, что они с Лелой сейчас наведут порядок.

Они поднимаются на пятый и приближаются к кроватной комнате. Дверь приоткрыта. Никого не видно. Слышен только скрип металлических пружин. Промокшая насквозь Лела поднимает брови и строго смотрит на Стеллу, как будто спрашивая, кто посмел, прижимает палец к губам и бесшумно заглядывает в «кроватную»: там вовсю течет с потолка, а на железной кровати скачет Ираклий. Никого и ничего не замечает, пыхтит, весь вспотел, прыгает так, словно хочет коснуться потолка. Леле послышалось, что Ираклий пару раз произнес слова, выученные на уроке с Марикой: «Ай эм файн» и «Май нейм из Иракли». Некоторое время стоящие у двери девочки удивленно наблюдают за разыгравшимся Ираклием. За несуществующим балконом – стена дождя.

– Ай эм файн, – отчетливо произносит Ираклий.

Лела незаметно закрывает дверь. Еще раз прикладывает к губам указательный палец и кивает Стелле – мол, не говори никому. Они спускаются по лестнице.

– Смотри никому не разболтай и не говорите ничего Ираклию, – поучает ее Лела.

– Знаю, знаю. – Стелла спешит в спальню, чтобы переодеться. – Когда Ираклий попадет в Америку, он же не попрыгает так, как здесь, верно?

– Ага, не попрыгает.

На следующий день у Ираклия нет урока английского. Марика прислала к Леле соседского ребенка с сообщением, что не сможет прийти, у нее болит живот.

Ираклий смеется:

– Наверное, у нее месячные.

Лела тут же дает ему подзатыльник:

– Не повторяй вслух все, что услышал!

После обеда Ираклий и Лела выходят к грушевой поляне. Свежий воздух, ни малейшего шума. Только птички чирикают. Ночью тоже лил дождь, и омытая ливнями грушевая поляна кажется ярко-изумрудной. Лела шагает по тропинке вдоль края поляны и курит. Ираклий идет рядом.

– Лела, слышь, – говорит вдруг Ираклий, – в тебя, по-моему, Васка влюбился.

Лела останавливается.

– Выбрось из головы!

– Я же не чтобы тебя обидеть говорю, – пожимает плечами Ираклий.

– Знаешь что? – негромко, но с угрозой в голосе произносит Лела и вытягивает из бычка последний, горячий и горький дым. – Васка, по-моему, не меня любит, а тебя, и я выдам тебя за него, если будешь хорошо себя вести, а в приданое вручу Стеллу. Нет, Стелла для тебя – это слишком, Дали с тобой отправлю или Цицо.

– Э-э, – обижается Ираклий, – с тобой разговаривать невозможно.

Лела отбрасывает окурок в сторону. Разглядывает поляну. Среди густой зеленой травы растут грушевые деревья, искореженные, узловатые ветви еще больше опустились к земле.

– Ты не веришь, а он многое терпит от тебя. Я бы не стерпел, клянусь богом, даже если бы не победил, все равно подрался бы с тобой. Но не стерпел бы.

– А на что он способен? Паршивый цыганенок. Боится за свою задницу, потому и живет так.

– Нет, он не боится, Лела, нет! – в запальчивости возражает Ираклий. – Васка никого не боится. Недавно к нам пацан прибегал на футбол, здоровый такой пацан… Помнишь? Обзывался на нас дебилами, а потом матюгнулся на Васку, мол, маму твою беспризорную разэтак, и помнишь, как он его отделал? Ты помнишь?

Лела не отвечает. Думает о своем.

– Пойди-ка, сорви мне грушу, – вдруг просит она.

– Я-то принесу, но она несъедобная.

– Все равно принеси.

Ираклий разувается, стаскивает носки, высоко закатывает брючины.

– С какого дерева хочешь? – кричит он уже с середины поляны и медленно, осторожно ступая