Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

между пальцами.

– Транквилизаторы, – я стараюсь говорить уверенно. – Скоро станет легче.

– Посмотри на меня.

Посмотри на меня посмотри на меня посмотри на меня посмотри на меня посмотри.

Я смотрю, и когда он видит в моих глазах тревогу, он начинает кричать. Он брызжет слюной и слезами, задыхается и путается от вырывающихся слов. Кричит, что, для того чтобы я смотрел на него, надо было стать смертником. Для того чтобы я любил его, надо умирать. Теперь он умирает – так значит, самое время его полюбить.

Воздух кончается быстро, и силы тоже. Он просто плачет, тихий, как всегда, красивый маленький братишка.

– Самый честный способ добровольно уйти из жизни – единственно честный, – перестать дышать, – всхлипывает Игорь.

– Жень, мне страшно, – жалобно, как в детстве, признается он в том, что я и так знаю.

Пауза.

– Где Таня?

– Они не могут ее найти.

Пауза.

– Жень, а как меня? Куда – потом?

– Здесь есть крематорий.

Я встаю со стула, склоняюсь над ним и обнимаю. У нас остается две ночи. В первую из них я сижу в кабинете у себя за столом и тупо смотрю на бумаги, разбросанные по всей поверхности стола. В своем отсеке Игорь истошно орет всю ночь напролет. У него все никак не садится голос. Влад хочет пойти к нему, но я приказываю оставаться на месте. Пусть орет. Потому что ничего не сделать. Потому что я сам все пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь крикнуть – и не могу. Получается только змеиное шипение.

К утру брат затихает.

* * *

Вторую ночь мы проводим в камере. Игорь крепко держит меня за колени, мы сидим на полу, и я стараюсь не дышать. Я не могу понять, сошел ли он с ума, действительно ли не выдержала его психика – или это я свел его с ума много раньше. Я решаю, что это не важно, и продолжаю молчать. Слова могут убить любовь, более того – убить ее может любое неловкое движение, нечаянный звук. Игорь спрятал лицо в моих коленях. Он счастлив. Он получил все мое внимание, теперь он центр моего мира. Иногда я поднимаю голову и смотрю на настенные часы в коридоре. Пытаюсь взглядом заставить секунды идти медленнее. У меня не выходит.

* * *

Игорь улыбается замученно и почти счастливо. Точно, обезумел. Он все смотрит и смотрит мне в глаза, одной рукой сжимая мои пальцы. Во вторую вводят яд. Наплевать на правила. Я без пяти минут комендант этого проклятого места, мне можно все.

Владу потом приходится разжимать мою руку, потому что я сам не могу. Откуда-то из зрительской ложи на меня смотрит лицо Константина Вячеславовича. Старческое, укоризненное, злое.

Я почему-то бешено настаиваю, чтобы брата отпевали. Это дикость, но со мной боятся спорить. Потом кладу заявление на стол коменданта. Он пытается меня отговорить, как может, я его длань наказующая, рука правая, Дарт Вейдер вековечной смертоносной звезды. Вместо увольнения дает больничный. Мне к тому моменту становится все равно.

Потом снова начинается дикий ор умирающего животного. Поднимаюсь, чтобы пройти в отсек с камерами, и обнаруживаю, что я у себя дома. Потом выясняется, что ору я сам.

Мне становится дико смешно. А потом – страшно.

* * *

Таня обнаруживается в доме нашего деда. Пустой мир. Анна Палей писала картины о многоярусном мире, но тот мир, что простирается слева и справа от меня, позади и впереди – это пустой мир, холодный, пепельный.

Область закрыта, редкие блокпосты, ни единой живой души. Сосны, в которых мы с Игорем прятались в детстве. Она на первом этаже, она повесила одеяла на заколоченные окна, но все равно не решилась включать свет. У нее есть пара фонариков. Зимой темнеет рано, около трех часов дня. Сумерки. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною.

Она не понимает, что происходит. Плачет, целует мои щеки, целует переносицу, брови, висок, целует мои глаза. Монетки, в древние времена, провожая мертвецов в большой путь, им укладывали на глаза монетки.

Рыдает и бормочет что-то бессвязное:

– Женя, мы умерли? Женя, мы мертвы?

У нее истерика, я сижу рядом с ней на коленях, она обнимает меня за шею, держится за меня, и я жду, когда приступ пройдет, я жду и надеюсь, что это просто истерика, что Таня не обезумела, что она очнется.

– Игорь, Инга, – плачет Таня, она зовет их в сгущающейся темноте. – Игорь! Жень, они оба мертвы. Это я всех убила, я. Ты полено, цепкий клещ, высосал всю радость мира. Пожалуйста, слышишь, пожалуйста, я очень тебя прошу!

Что просит – не ясно.

Я принес ей еды, мы сидим на полу в темном сыром доме, она ест, наклонив голову, я не вижу ее лица. Но когда она поднимает его, безумие отпускает ее. – Нужно связаться с товарищами, весной, когда сойдет лед – мы уедем, да, Женя? Мы уедем, там будет настоящее море, мы уедем и будем жить, жить, мед-пиво пить! – она смеется. Ну не совсем, значит, отпускает. Но отпустит.

Потому что я знаю, как все поправить.

Таня целует меня горячечными губами.

– Уедем, уедем… – шепчет она.

На ночь мы остаемся в доме деда, и я впервые думаю о том, что между домом и камерой нет никакой разницы.

* * *

Я стою перед ней на коленях, а она сидит на краю постели очень тихая, спокойная и такая родная. Смотрит на меня так, как будто видит впервые. Эй, эй, очнись, ты, робот, это же я, Женя. Евгений. Онегин. Таня. Ларина? Смешно. Нет. Что угодно. Я так ошибался, некоторые люди живут, как будто они участники эксперимента, а потом набегает сумма, и они уходят на дно. Но мы не уйдем. Я умею все чинить, я знаю, как все поправить. Я не монстр – я дурак. Любил умирающих, а надо было любить живых. Я правда умею все чинить и врачевать. Я знаю, как сделать так, чтобы было не больно.

Мы напишем в реальности нового Игоря – реальности нужен наш сын, сын Жени и Тани, Игорь, он снова будет жив, и все будет хорошо.

Она откидывается на кровати. Сейчас, что ли, будем делать нового Игоря? А я кидаюсь к ее ногам, и уверяю, и доказываю, привожу аргументы, вру и откровенничаю, расковыриваю до тех пор, пока по ногам ее не начинает сочиться вязкая темная пустота. Говорю про переезд, про другую страну, и другую Таню, и другого Женю, и конечно же совсем другого Игоря. Вверх по лестнице, ведущей вниз. Она засыпает спиной ко мне, до самого утра я отгоняю от нее тени злых ангелов. Я прижимаюсь грудью к ее спине, это – самый правильный ракурс на свете, вот где мое место.

– Теперь все будет хорошо, – тихо, на пороге слышимости говорит она, не поворачивая головы. Мне в бок упирается что-то твердое.

Но хрупкость мира так легко нарушить, сейчас, когда мы разрезали мир пополам и ткнули пальцем в его темную сердцевину. Так что я на ощупь, совсем не глядя выкидываю на пол какой-то пузырек.

ТАНАТОС

Мы пляшем перед кактусом, мы пляшем перед кактусом, мы пляшем перед кактусом в пять часов утра. Так мы, уверенные в своей самости, первости и неприкосновенности, просыпаемся утром от холода, крепко обнимая двумя руками труп.

Так пачки таблеток и осколки пузырьков хрустят под нашими ногами, пока мы пляшем перед кактусом в пять часов утра.

Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

Я держал руки брата, обе руки, когда жизнь покидала его тело, он смотрел мне в глаза, у нас с ним были одинаковые глаза, одинаковые серые глаза, глаза нашей матери, он умирал, в кресле, я смотрел ему в глаза и умирал вместе с ним.

Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

Мертвые и живые в безумной пляске, замедленном хороводе, черные человечки нисходят с греческой урны, орнамент оживает, они бредут, приплясывая, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

Между помыслом и поступком.

Я обнимал плечи женщины, которая родилась не в том месте и не в то время, прижимал к себе ее коченеющий