Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

Таким образом в отношениях гражданина и государства возникает эротический подтекст, имеющий садомазохистский оттенок.

Основа садомазохизма как психосексуальной культуры – эротический обмен властью. В то время как физиологически садомазохистские практики повышают уровень сексуального возбуждения человека за счет нарушения общепринятых условий и табу, психологически удовольствие и облегчение происходит за счет уничтожения собственного «я» как попытки избежать или преодолеть собственное бессилие, а также за счет попытки стать частью чего-то большего, чем ты сам, принадлежать чему-то. А значит, стать значимее и сильнее.

Этим большим совсем не обязательно должен быть другой человек. Это может быть идея, бог, нация, государство.

Становясь частью какой-либо мощной силы, которая восхищает человека и в которую он верит, человек отрекается от себя, своей воли и свободы, но приобретает новую, идентифицируя себя с этим «большим», становясь мощнее, но утрачивая при этом свое «я».

Хотя внешне садизм и мазохизм кажутся противоположными и взаимоисключающими, они существуют в постоянном симбиозе, в полной зависимости друг от друга. Их основа – одна и та же неспособность выдержать собственное одиночество и беспомощность и одна и та же потребность стать «чем-то большим, чем я». Достигается она по-разному – в растворении во внешней силе либо во включении, принятии в себя другого человека, перенимая таким образом силу и значимость, которой изначально могло не быть у обоих.

«Бунт как элемент системы» – частый мотив антиутопии, при этом этот бунт можно трактовать как садомазохистскую игру «личность/государство»[3].

«Тоталитарные системы имеют четкий внутренний стержень, не давая возможности опрокинуться в ту или иную сторону. В социуме взаимно направленные садизм и мазохизм структурируют репрессивный псевдокарнавал, ибо карнавальное внимание к человеческому низу, к телу, и телесным “низким” наслаждениям приводит в репрессивном пространстве к гипертрофии садомазохистских тенденций. Как правило, социальный конфликт зависит в этом случае только от поведенческого типа толпы, так как власть никогда не в состоянии умерить своих садистских наклонностей»[4].

В рамках садизма страх смерти используется для получения удовольствия. А сам страх, в свою очередь, – это сердце и каркас любой антиутопии – от инструмента контроля над личностью до орудия насилия над массами. Человек не может жить в постоянном невыносимом страхе – и в конце концов начинает получать удовольствие как в унижении перед властью, так и с обратной стороны, со стороны той самой власти – в причинении страданий, контроле и насилии над людьми, которые являются частью антиутопического социума.

ТАТЬЯНА

Игорь стонет во сне. Я засыпаю под его вздохи, мне снится пустой жаркий город, белая ночь, мне снится, как мы идем по пустой линии – Женя, Игорь и я, мы идем до набережной, идем к воде.

Я вижу, как Женина рубашка промокает от пота и липнет к спине. Я тянусь к нему и никак не могу достать, я все время отстаю, как бы ни прибавляла шаг, они идут впереди и я не могу их окликнуть.

Мы выходим к воде, но это не Нева, это – залив. Ядовитые мелкие волны, мутная вода, серо-зеленое небо, как будто затмение, как будто небо наливается тяжестью, и вот-вот начнут падать спутники и ракеты. Никакого гранита, асфальта – только серый горячий песок.

Перед нами здание, бесконечно высокое серое здание, такие называли раньше хрущевками, только не с таким количеством этажей. Женя делает шаг к воде, наклоняется, я так боюсь, что он дотронется до этой ядовитой воды, захочет умыться. Он садится на корточки, я, наконец способная его догнать, опускаюсь на колени рядом с ним. Песок колет кожу.

– Женя, Женя, послушай, – говорю я.

Но он внимательно смотрит на воду, на женщину в воде.

– Вам туда, – говорит она и протягивает руку к дому.

Я смотрю на нее и вижу, что это – кукла, старая, измочаленная временем китайская подделка под Барби, у меня были такие в детстве, папа делал для них деревянную мебель.

– Не слушай ее, – я хватаю Женю за руку, но он поднимается, и я встаю вместе с ним. – Не слушай, пойдем отсюда, пойдем.

Он уже открывает железную дверь подъезда, и Игорь молчаливо следует за ним. Я снова не могу их догнать, я так и иду позади, задыхаясь, легкие жжет горячий воздух, мне очень страшно.

Мы попадаем на первый этаж, это бесконечно длинный темный коридор, вереница закрытых дверей друг напротив друга, невысокие толстые старухи в аляповатых кимоно семенят по коридору, открывают и закрывают двери, заходят в комнаты. Одна из старух подплывает к нам, я смотрю на ее дряблое лицо, круглое сморщенное яблоко, с чудовищным, потрескавшимся на щеках гримом гейши.

– Пойдемте, вам наверх, – говорит она.

Мы идем за ней по коридору, одна из дверей открыта, я заглядываю внутрь и вижу металлическую печь.

– Когда я умерла, меня не кремировали, – говорит старуха, – и тогда я встала и пошла работать сюда.

– Женя, Женя, пойдем отсюда, не слушай ее, она мертвая! – кричу я, только никакого Жени нет, и Игоря нет тоже, я иду по коридору одна, а вокруг семенят одинаковые мертвые старухи. Они доводят меня до лифта, я плачу, вырываюсь, но не могу остановить это процессию.

– Куда я иду? – задыхаюсь я.

– Тебе надо наверх, к главврачу, – говорит старуха и нажимает кнопку лифта.

Кабинет главврача – маленькое квадратное помещение на последнем этаже, голубые стены с розовыми облаками. Облака медленно извиваются, плывут по стене. Я всматриваюсь и вижу, что это – семимесячные зародыши и новорожденные младенцы, скрученные, сросшиеся друг с другом. Я хочу закричать и не могу.

У стола стоит главврач – женщина со светлыми волосами, лет тридцати пяти, высокая, строгая.

– Где Женя? Где Игорь? – задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь я.

Она качает головой и смотрит мне в глаза.

Меня усаживают в кресло для инъекций, привязывают руки. Я плачу и не могу остановиться, главврач кивает одному из санитаров, мне в вену вводят иглу, и я просыпаюсь.

Часть III

Титаномахия

ЭРОС

Перформанс представлял собой игру в массовое самоубийство в режиме реального времени. Сотни людей вышли на площадь, поднесли пистолет к виску, поднесли пистолет ко рту, прицелились в живот. Скажем fuck насильственной смерти. Игорь стоял среди коллег с канала. Таня размахивала пистолетом-пустышкой где-то в сердце толпы. День был солнечный и погожий и это – это все – выглядело даже в каком-то смысле красиво.

По сигналу несколько сотен человек нажали на спусковые крючки и мягко опустились на землю. Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.

Абсолютный Расстрел. Неизбежный Предел революций. Отрицаний тотальных нахальная сбудется цель. Город застыл. Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре. Три, два, один – и застрелившиеся мужчины и женщины встали. Одна женщина осталась лежать на земле. Чудовищная ошибка. Инга.

И жемчужные зубы, как злые ножи, разомкнутся, а потом будет то, что всегда происходит в конце.

Светило солнце.

* * *

Когда его после всех судов перевезли наконец в наше учреждение, несколько дней я не ходил к нему. Я взял отгул. Комендант испугался: мне не свойственно брать отгулы. Лежал на кресле в библиотеке и, высоко запрокинув голову, смотрел на потолок. С потолка шел снег. Стена стала кинопроектором, на котором безостановочно мелькали слайды моей – нашей – жизни. Я прокручивал вперед и назад, какие-то кадры зависали, мерцали и рябили, не хотели уходить. Какие-то я пытался стереть силой мысли. Не выходило.

Глаза Игоря, выражение его глаз, которое не изменилось с детства, стоп-кадр: вот Игорь смотрит на меня, я разобрал его игрушку, это был трансформер, – смотрит со страхом и обожанием.

Стоп-кадр – Игорь смотрит на меня и говорит, что он не хочет работать журналистом.

Стоп-кадр – Игорь теребит рукав рубашки, поднимает на меня глаза: мы с ней решили пожениться, – страх и обожание в его глазах.

Потом мне позвонили. Игорь просил позвать меня. Хотел, чтобы я был с ним оставшиеся дни, чтобы я с ним поработал.

Мир покрывался трещинами, тонкими глубокими расколами, мир качался.

Ему очень трудно было сидеть на стуле. Нет, сидел он неподвижно, но ему казалось, что он двигается, ерзает, пытается встать. Страх сводит лопатки, плечи, легкие, и кажется, что в комнате совсем нет воздуха, и он совсем не может сделать вдох.

Два дня, осталось два дня – и его не станет насовсем. Очень боюсь, я очень боюсь засыпать! Самый страшный сон на свете – знать, что закроешь глаза, чтобы больше никогда их не открыть. В сознании человека не умещаются такие понятия, как «вечность», или «никогда», или – «смерть».

Я не могу поднять не него глаза. Сижу за столом напротив, обхватив голову руками и упершись локтями в зацарапанный пластик. Пепел жжет