Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

на подножку несущегося поезда, если поменять лагерь, сменить легион на ангельский сонм.

Мы все – живые. Чем отличается жизнь Стаса от жизни той, кого он умертвил? Не хочешь – заставим, не знаешь – научим. «Покайся», – шепчет голос, и Стас честно пытается это сделать.

* * *

Эти встречи похожи на подачки, никогда до конца не ясно, когда произойдет следующая. Когда он уходил, он оставил брату и Тане квартиру. Теперь он живет здесь, и Таня здесь не бывает никогда. Игорь – бывает.

Большую темную квартиру ему выдали на службе, Женя же приравнивается к военным. Его библиотека огромна. Стоимость подобного собрания колоссальна – книги на русском языке, есть экземпляры не только нулевых и даже девяностых, но и шестидесятых годов. Она занимает целую комнату. Еще комната – кухня. Ванна и туалет. Спальни нет, Женя почти не спит, иногда присаживается в кресло в углу библиотеки и прикрывает глаза. Так и сидит после отбоя до начала нового рабочего дня. Ему хватает.

Игорь думает, что если бы он мог кого-то любить, то есть – если бы был способен на это чувство, он любил бы брата. Есть люди, живущие на такой глубине реальности, что им становится видно изнанку мира. А есть те, кто плавает на поверхности, душа, которая видит солнце сквозь чистую воду.

Взрослый мужчина смотрит на библиотеку, дотрагивается пальцами до корешков книг так, будто он мальчик, будто мама потеряла их где-то в глубинах магазина, и это – непоправимая катастрофа, вся надежда на брата, на то, что он знает, как теперь им добраться до дома или где им ждать мать.

Игорю никогда не приходило в голову, что можно просто жить в этих книгах, проживать тысячу жизней, и все – не здесь. Ему не дано понять, что можно быть всем и никем одновременно, достаточно просто жить в своей голове, выходить иногда, совершать какие-то действия, но надолго не покидать ее границ.

Это похоже на предчувствие срыва, первого за его жизнь. Судорожный блеск глаз, подвижная мимика. Женя усмехается. Речь пойдет о Тане, конечно о Тане, не потому что она – то единственное общее что есть у них на земле, а потому что у Игоря нет больше ничего, брат да Таня. Брат никогда не говорит о себе. Так что остается она, самопровозглашенная героиня, освободительница узников, разрушительница тюрем, которые никто не охраняет.

И Игорь говорит. Тане нужна помощь с митингом. Нужно, чтобы были СМИ. Нужен прямой эфир. Нужна подпись Игоря, нужна его ответственность.

– …Это обязательно надо освятить в прессе. Пустить в эфир, понимаешь, – говорила Игорю Таня. – Ничего противозаконного, мы готовили этот перформанс почти год. А потом мы уедем, уедем насовсем. Весной, мы уедем отсюда весной. Нам помогут. Все уже почти готово. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, Игорь, ты ничего не мог сделать для этой женщины. Не помни, не помни, не помни, забудь. Выбей разрешение. Поговори с кем надо на работе. Игорь, слушай мой голос, слушай то, что я тебе говорю. По задумке перформанса, действо актеров должно заставить зрителей задуматься о чудовищности казни.

И снова он спросит обо всем у Жени. Но уголки Жениных губ неудержимо ползут вверх.

Женя скажет: новый круг боли – принимать решения самому. Новый круг быть без брата, совсем, скажет он.

Сегодня пошел снег, потому что его ждали. Парашютный десант, группа высадки «с дуба».

Игорь надоел ему. Разве Игорь забыл, что надо всегда поднимать ставки, чтобы игра оставалась интересной?

Не люблю я рабов, скажет Женя. О, ты тот еще раб, скажет Женя. Ты еще в тюрьму сядь, чтобы быть со мной рядом.

Я лежу у стены – представляешь – меня расстреляли. И я не смогу тебе позвонить. Как глупо!

Игорь, который не может быть один, потому что когда он один – он мертвый, то есть его совсем нет, – сделает то, что хочет Таня. Каждый хочет выжить, это закон.

* * *

В камере рыхлый мужчина на грани срыва просит закурить. Евгений достает из кармана початую пачку сигарет. Толстяк прикуривает, у него трясутся руки. Евгений смотрит куда-то поверх его головы и думает о своем.

– Это будет больно?

– Нет, это не будет больно.

– Это будет как наркоз?

– Да, это будет как наркоз.

– Но сами-то вы не пробовали!

– Я пробовал… – запинка. – Я пробовал вводить.

У толстяка начинается паника, а одышка переходит во влажные пугающие хрипы. Евгений наклоняется к нему и начинает говорить – внятно, безэмоционально, доходчиво.

– Послушайте, вам за пятьдесят. Средняя продолжительность жизни – шестьдесят лет, вы же знаете. Вы много курите, у вас одышка. Семьи нет, детей тоже. Перспектив карьерного роста нет. За что держаться? Что терять?

Не важно, что ты говоришь, важно, как ты это произносишь.

6

Героя делает героем его попытка противостоять действительности, и чаще всего герой обречен на крах.

* * *

Cтас – на коленях посреди одинаковых стен. И нет рядом Евгения, он, мучимый смутным предчувствием предчувствия, предоставил Стаса самому себе. Ненадолго, конечно, но этого хватило на то, чтобы научиться молитвам. И сейчас Стас не один, никто не может быть один – вот в чем суть, поэтому его, коленопреклоненного, ведет из-за стены невидимый голос. Истинный праведник равен фениксу, возродившемуся из пепла. А казнь – уже завтра. И Стас признается. Признается, что совсем не умеет рисовать, да что там – писать картины. Убил, да, убил, потому что не знал, как все это прекратить иначе.

Он говорит и говорит, и вдруг, сумев произнести вслух самое страшное, сказать словами то, чему названия не было и нет, в ответ слышит не прощение, но хохот.

Это хохочет человек за стеной, искренне, с наслаждением.

– Я сломал тебя, – говорит он. – О, все так легко ломаются. Тот, первый, сломался быстрее всего, так быстро он согласился на суицид.

Стас затыкает уши ладонями, но все равно слышит смех – шакалий, гиений.

– Здесь маловато развлечений, не находишь? Приходится выкручиваться, ура-ура, голь на выдумки хитра. Чего только стоило уговорить тебя на повешение! Потому что это больно. Потому что это долго. Потому что это страшно. Ты будешь висеть, как туша свиньи в мясной лавке. Как туша, висеть, как туша, как груша, как чертова туша. Я король мира! – хохочет сосед.

Горько плачет Стас. Казнь случится завтра утром.

Бога нет, есть только то, что ты хочешь.

* * *

А потом, когда приходят shutzshaffel и говорят, что уже пора, у Стаса все кружится перед глазами, а этим скользким кружением наваливается глухая темнота. Он, кажется, падает в обморок и чувствует легкость своего тела – потому что висит на локтях shutzshaffel, стоящих справа и слева от него. Из темноты его тащит голос Евгения, он велит ему дышать, вдох, выдох, глубоко, уловить ритмы мира, пока мы тут – мы все еще части мира, винтики огромной махины, механизма, мизинцы на руках космоса. Стас идет за голосом, они дышат вместе. Тогда Стас просит Женю дать ему руку, и тот действительно дает ему руку. Он не отпускает пальцев Стаса, пока shutzshaffel не поставят Стаса под петлю.

– Я не хочу исчезать, – говорит Стас Евгению шепотом.

Евгений кивает. Никто не хочет, конечно, никто.

Когда Стасу дают последнее слово, он ищет глазами лицо Евгения и наигранным, чужим голосом говорит, что обед смертника был тем еще дерьмом. Он не видит лица Евгения, но ему кажется, что тот улыбается этой корявой шутке. Конечно, было бы смешнее прокричать что-нибудь про пейте какао Ван-Гутена, но уже все равно.

На голову Стаса надевают мешок, и в сухой темноте он остается один на один со своим дыханием. Только и дыхание у него тоже скоро отберут.

Потом кто-то тянет за рычаг. Стас корчится в агонии, и дергается, и висит, как туша свиньи из мясной лавки, и душа не прощается с телом. Стас долго не умирает, потому что им так и не удалось правильно рассчитать вес.

* * *

Парадоксально, но часто именно телесное в антиутопии служит возбудителем духовного. Большое внимание в ней отводится чувственности и даже эротичности.

Существуя в рамках «режима», герой может проявить свое «я» только в личной жизни. При этом традиционная, «легальная» любовь в социуме антиутопии часто может быть нелегальной, запретной и даже извращенной, ее заменяет доведенная до абсолюта любовь к государству.