Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

Мы в домике».

Потом она встала и на ощупь дошла до шифоньера, вывалила на кровать несколько шерстяных одеял. Сырых, отопления не было. Она легла рядом со Стасом, не касаясь его, прижавшись губами к его плечу, горячему даже под одеждой.

– Я люблю тебя.

– Почему?

– Потому что кто-то же должен тебя любить.

Аня считает, что все изменилось именно в эту ночь. У нее теперь была новая чужая жизнь, она началась со следующего утра, когда они встали и она обещала Стасу, что теперь у него все будет хорошо. Она взяла его жизнь и переделала ее так, чтобы ему было комфортно. Ему нужно было время, много времени, но сидеть без дела он не мог.

– Просто реши, чем ты хочешь заниматься, – попросила она той ночью.

В школе он хотел стать актером.

– Уже не выйдет.

– Почему?

– Потому что я старый.

В школе он хотел быть писателем. Да. Или поэтом. Художником. Или. Хоть кем-то. Так, никому не нужный, он стал ее собственностью.

– Святая Анна, – говорил Стас, – Святая Анна.

Аня помнит, что она тогда ничего не почувствовала. Как во сне, в тумане, в хаосе мира одна понятная четкая цель, состоящая из цепочки маленьких целей, – и ее нужно достигнуть. Наверное, именно поэтому все получалось.

Кроме Стаса, она любила только одного человека – своего учителя. Он писал людей, у которых не было лиц, и здания, в которых не было дверей и окон. Одно его имя – принадлежность к его имени – открывали перед Аней множество дверей. Потом, когда начались перемены, он повесился, и Аня перестала писать.

4

Задача антиутопии – не просто в изображении общества с негативными тенденциями развития, но и в обсуждении, критике развития подобного социума. В жанре антиутопии большое значение придается аллегориям – на узнаваемые исторические события и отдельных личностей, социальные стереотипы и штампы, шаблоны поведения человека.

* * *

Стас говорит, и его щеки краснеют от жара, так он задыхается от слов. Стас ябеда и все, что ему остается, – это жаловаться на мир. Жалоба вместо исповеди, о, жалоба вместо молитвы, твоему персональному унимателю боли, которому только и надо, что сказать: ты хороший, ты не виноват. Конечно, не виноват! Стасу хочется, чтобы человек в форме сказал ему это, но человек молчит, внимательно молчит, он питается речью Стаса. Может быть, если Стас очень постарается, он заслужит то, что так жаждет услышать: они – плохие. Ты – хороший. Небо синее, а стул деревянный до самого своего мебельного нутра.

Это как задавать вопросы, на которые ты сам знаешь ответ, как говорить ради того, чтобы просто что-то произнести, когда твои вопросы глупее тебя самого – это так жалко. Но ты можешь делать все что угодно – это же тебя не станет через пару недель. Ты получишь все, что скрасит твой путь на лобное место, ты это знаешь, потому тебе сейчас так хорошо, настолько, насколько может быть хорошо в прогнившей от сырости одиночке.

– Все завертелось очень быстро, – доверительного рассказывает Стас.

…Так бывает: сначала очень долго ничего не происходит, потом время сжимается и происходит цепочка событий, они связаны друг с другом, как петли вязания, и это меняет все.

Аня молчала. Зато говорили другие. Говорили про меня, как будто я в один миг по взмаху волшебной палочки стал чем-то значимым и важным. Пусть это было по взмаху ее волшебной палочки. Хвалили-хвалили-хвалили-хвалили картины, и писали статьи, и писали рецензии, монографии, подбирали слова, объясняли, описывали то, что изображено на холстах, а я не мог сказать о них ни слова, не понимал, что о них пишут. Не знаю, честно говоря (шепотом), понимала ли она сама, Аня. Она никогда не поясняла, то есть – это было бы действительно слишком – и не возражала. Запах уайт-спирита стал запахом страха. Я старался об этом не думать, а если думал, сам переделывал свои мысли, говорил себе, у зеркала, вслух, это – компромисс.

– Как когда бабушка несет тебе портфель в школу, а ты стараешься сделать так, чтобы одноклассники не увидели этого, – кивает человек в форме.

Стас краснеет еще больше, но не встречает в глазах собеседника осуждения, не встречает даже того, что Стас видит, глядя в зеркало. Нет, на него смотрят с участием, почти с любовью, от этого хочется заплакать и еще долго жить, а не уйти в ничто через какую-то паршивую неделю. Теперь, когда каждая секунда бесценна, Стас может выбрать что угодно, и он выбирает нытье, потому что в его искалеченной мелкой душонке между сочувствием и любовью нет разницы, и между жалостью и сочувствием нет разницы, и что угодно сойдет за любовь, даже безразличное внимание. Может быть, если он будет жаловаться как можно искреннее, как можно красноречивее, он получит хромоногую фальшивую любовь. Ему сойдет и такая, чего уж тут выбирать.

– Я попал в эту камеру из-за мудацкого журналиста. Честное слово, это он привел меня сюда. Он должен быть сейчас здесь, на моем месте, господин надзиратель, он должен смотреть вам в глаза, не я.

…Он позвонил мне, попросил встречи. Ты просто выходишь из дома незадолго до комендантского часа, выходишь и не знаешь, что все изменится. Что ты никогда сюда не вернешься, потому что больше не будет этого «сюда». Это как нести на дне сумки ключи от дома, в который уже попала бомба, и дом взорвали, и какие теперь уже, к черту, ключи, но ты об этом ничего не знаешь.

Я встретился с ним, неуверенным в себе, нервным, поднимающим на меня глаза с ненавистью. Что я ему сделал?

«Я знаю ваш секрет. Я знаю ваш секрет, – говорил – не как победитель, почти с отчаяньем. – Я знаю ваш секрет, я все вижу, я все знаю». Он плел мне что-то про Аню. Что он может знать о ней? У нее появился поклонник? Как интересно. Как смешно и как горько. Горькая ирония и всегда это тошнотворное чувство бессилия, знаете, такая тошнота, от качки, когда привычный порядок вещей рушится и качаются столпы вселенной, такая тошнота – не до рвоты и не приступ гастрита, а только тревога, и бессилие, и страх. И он говорил мне: «Отпустите ее». Просил отпустить ее. Как будто я ее держу. Такой серьезный, такой простой и наивный, именно от таких простых мудаков и рушатся целые вселенные – от их незнания, и их глупости, и их желания всех спасать.

Я все вижу, я все знаю. Все смешнее и смешнее, смех рвался наружу, растягивал губы в улыбке, я сидел и лыбился, Господи Боже – спасать ее. Какая ирония. Чего он хотел добиться, какой реакции ждал? Я не хотел об этом думать. Если бы этот жалкий, нервный писака знал, как бы я хотел это прекратить.

Воздух в легких заканчивается, Стас выдыхает устало, как после бега, и ждет, когда в глазах собеседника появится сочувствие. Но, подавшись вперед, почти привстав на узкой койке, он видит там только интерес. Бесстрастный, не выносящий моральной оценки взгляд, но – интерес почти животный, за любовь может сойти и внимание, и Стас выдыхает с облегчением.

ИГОРЬ

– Я не знаю больше, что правильно, а что нет, – запустив пальцы в волосы, скажет Игорь.

Если бы он умел говорить, он рассказал бы жене о том, как подсмотрел чужую тайну, и теперь уже пройдена точка невозврата – он не может об этом забыть. Сказал бы – он совсем не искал, но нашел человека, который так похож на него, такого особенного человека, который посмел жить так, как никогда не получалось у него. «Вот участь тех, кто слишком сильно любит», – сказал бы Игорь. Жена бы поняла. Игорь сказал бы: «Ему страшно оттого, что он понимает, почему она так живет, понимает, зачем она это делает, знает, что она не может остановиться, потому что остановиться невозможно. Он все это понимает, он все это уже проходил, поэтому он может помочь этой женщине. Поэтому он должен помочь этой женщине». Вот что сказал бы Игорь, если бы умел выражать невыразимое словами.

И даже в этом они похожи! «Она же совсем не умеет говорить, только писать картины. Она такая же, как я, нам просто надо, чтобы нас любили», – прибавил бы Игорь.

Но ничего такого он не умеет. Все, что он может