Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

Стас. Я помогу тебе пройти все это.

Откуда он знает его имя?

– Откуда вы знаете мое имя?

– Из небесной канцелярии позвонили, просили за тобой присмотреть. Ты слушай, что я тебе говорю, и все будет хорошо, ладно, Стас? Нет, не отвечай, просто подумай об этом.

Мужик уходит.

Но он вернется.

* * *

Влад идет за Евгением, не смея окликнуть. Он тащится сзади до кабинета коменданта, а потом ждет. Через десять минут он выходит, вздыхает. Не стоило бы его ждать. Влад не согласен. Владу важно выделить себя из общей массы провинившихся, подчеркнуть, что они с ним не из одной лодки. Так в школе, когда ребята доводили классную до крика, он всегда считал своим долгом остаться после уроков, заглянуть в глаза, извиниться, хотя на самом деле ему никогда не было жаль учителей.

– Паскудная привычка, – замечает Евгений, пока они идут во двор. – Хотя кто-то сказал бы, что самосохранение ценный навык.

Владу стыдно невесть отчего. Стыд и восторг – то, что он испытывает рядом с этим человеком почти всегда.

– Вы хотите побыть один?

– Хотел бы – побыл бы. – Он молча затягивается. – Я хочу, чтобы больше таких историй не было, понимаешь?

Влад понимает. Он не вполне понимает почему, но главное – теперь ему понятно, чего хочет Евгений. Надо все сделать так, как он хочет. Чтобы не ушло волшебство.

Волшебство заключается в том, что рядом с ним всегда становится легче. Жизнь вдруг кажется более выносимой, но явление это не то чтобы временное – скорее полностью зависящее от присутствия Евгения рядом. Влад мечтает стать его другом, настолько близким, чтобы во время этой близости он успел понять, как наладить свою жизнь, придать ей логичности.

– Евгений Андреевич, я читаю сейчас книгу, это научная фантастика, но там тоже о тюрьме.

– И что?

– Думал, она могла бы быть вам интересной.

– Мне кажется, лучше думать о том, что интересно тебе, нет?

– А как же…

В ответ он тушит окурок о край мусорного ведра, пластмасса плавится, образуя сигаретный ожог.

– Ну а ты расскажешь мне, чем там все кончилось, да, Влад? В книге. Пойдем, пора бы и поработать.

* * *

Ночью к Стасу подступает паника. Из камеры пропадает весь воздух, легкие заполняются при вдохе густым ничем. Не может такого быть, думает Стас, куда делся воздух, чем же я тогда сейчас дышу, кто-то очень сильно давит ему на шею сзади, туда, где, будь он горбуном, был бы горб, давит на затылок, на лоб, и наконец Стаса неукротимо рвет прямо себе на колени.

Таким его и застает охранник. Он смотрит молча, без насмешки или сочувствия, смотрит оценивающе и как-то никак.

– Полегчало?

Стас кивает и качает головой одновременно, получается какое-то неоднозначное движение, похожее на рывок.

Некоторое время они проводят молча. Стас сидит на краю кровати, охранник стоит в коридоре и смотрит на него. Сосед затих и наверняка подслушивает. В коридоре гудит лампа.

– Если ты не скажешь, что чувствуешь, я не смогу тебе помочь, – наконец резюмирует охранник.

Стас истерично смеется. Этот мужик издевается над ним. Они все тут больные. Они все не понимают, что так нельзя.

– Странный ты человек, – произносит Евгений, склонив голову набок.

– Почему?

– Потому что смеешься. Что тут смешного? – это звучит как-то сочувственно, это сразу ставит Стаса на одну сторону с охранником, это они теперь вдвоем против всего этого абсурда.

– Ничего, в том-то и дело, что ничего! – почти кричит Стас.

– Не ори, Стас. Сосед твой проснется, про бога рассказывать будет, оно тебе надо?

– Не надо!

– Ну вот и хорошо. То, что происходит с тобой, совсем не смешно, и мы оба это прекрасно понимаем.

– Помогите, – почти на пределе уровня слышимости произносит Стас.

– Я пытаюсь.

Лампочка продолжает гудеть, Стас – дышать, с опаской, вдруг воздух снова исчезнет.

– Я не могу спать, – наконец говорит Стас, с обидой и отчаяньем, как будто жалуется на кого-то.

– Понимаю. Тебе очень страшно засыпать. Но завтра ты проснешься, Стас. Ты точно проснешься, поэтому ты можешь спокойно заснуть. Я тебе это обещаю.

Они говорят так, через решетку, еще долго. Голос того, кто стоит в коридоре, становится все тише и проникновеннее. Тот, кто лежит на спине на койке, отвечает все реже. А потом он засыпает, уверенный, что завтра будет еще один день жизни, знающий почти наверняка, что утром он проснется.

* * *

Стас тогда шел с вечеринки, пешком, не стал брать такси, потому что такси слишком быстро доставило бы его домой. А туда не хотелось. Слово «домой», мимолетом упомянутое в любом разговоре, отдавало мертвечиной, ассоциировалось у него со склепом. Стас тщательно избегал его, но оно все равно почему-то все время его преследовало. Это как если боишься, например, пауков, по-настоящему боишься, так, что не можешь находиться с ними рядом, и даже при одном упоминании этих тварей начинает сосать под ложечкой, ты начинаешь видеть их всюду, даже там, где раньше бы и не додумался высматривать. Потому что ты все время настороже.

Шел, не обращая внимания на красоты города, – что ему до них. Ни оценить, ни описать, ни выразить их он не мог. А говорили, что он голос поколения. В центре почти не осталось жилых домов, сплошь офисы да музеи. Он заметил мемориальную табличку: памятник памятнику. Здесь когда-то был Медный всадник. Прикрыл глаза, замедлив шаг, попытался представить город, каким он был много лет назад. Из темноты вместо видов города предательски бледнело лицо жены, узкое, осунувшееся и такое ненавистное, что кончики пальцев начинало покалывать. А снег тем вечером падал мелкой колючей крошкой. Как будто город накрыла вечная ядерная зима.

Ему стало ужасно себя жаль, прямо до слез. Но это были бы нехорошие слезы, пьяные и пошлые. Полные пустого пафоса. Пусть он бездарь и лжец, вкус у него есть, и чувство прекрасного, наверное, тоже. Но все равно было ужасно обидно – что толку иметь кучу денег, знать, что тебя все любят и везде ждут, и шляться здесь неприкаянным перекати-поле, не желающим трезветь и все равно трезвеющим. Очень хотелось пожаловаться кому-нибудь, но это как раз и было самое обидное: он не мог. Он думал о том, что перед ним по пути множество дверей, но все они наглухо закрыты. Оставалось только медленно брести домой и все больше жалеть себя. И даже падающий снег не примирял его с реальностью – снег был неправильный.

Потому что это все было как продать душу за заветное желание, и потом, когда оно сбудется и станет частью твоей жизни, подменит твою жизнь собой – это и будет плата, это будет ад. Это слишком легко, это такая ловушка. Он ненавидел Аню за то, что променял себя цельного на себя-гибрида, монстра из себя и ее. Не по образу и подобию Бога – по образу бога-Стаса, мифического творца, но это не было истинным сотворчеством. Из Ани вышел отличный доктор Франкенштейн.

Первые годы он все время говорил себе: сейчас я разберусь, сейчас все наладится. Как клещ, питался ею, она вырабатывала тепло, как батарейка, бесконечные волны утешения и благодати, можно не делать ничего, ты уже герой, просто потому, что ты есть. Ты можешь быть никем, просто будь. Как болото. Иногда он воображал себя паразитом-присоской, клещом, но настоящим пауком была она. А он был просто мухой, муха-муха, цокотуха, по миру пошла, ни на что не сгодилась, ничего не нашла. И прибилась к пауку в женской шкуре.

В конце концов он стал забывать, как он жил до нее, что любил, а что не любил, о чем думал. Все, что он слышал: как ты хочешь, как ты скажешь, как ты думаешь. Сирены поют морякам, красивыми голосами, убийственные колыбельные засасывают моряков на острые рифы. Надо было уходить, но было слишком комфортно, чтобы что-то делать, чтобы думать. Он честно пытался рисовать, и она давала ему время, столько, сколько ему было нужно. Я все понимаю, у тебя все получится, ты сможешь, – твердила она свои проклятые мантры. А у него не получалось. И самой большой ошибкой было дать позволить ей ему помочь.

А сейчас была вечеринка, не вечеринка на самом деле, а церемония награждения одного из его многочисленных знакомых. Потом был фуршет. Красивые женщины, умные мужчины. Где ваша жена,