Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

собираемся дома, и тогда я тоже принимаюсь играть. Мои игры происходят у меня в голове, никому не видны особо и никому не вредят, потому что они ни на что не влияют. Жене нравится влиять. Моей игре нравится оставаться незамеченной.

Я играю. Мы с Таней ждем, когда придет мой брат. Я играю: у нас все хорошо, я – твой брат, это – твоя женщина, когда же вы уже заведете детей, чтобы я смог с ними сидеть. Я играю. Как будто у меня есть своя жизнь и своя воля. Как будто я не понимаю, что я сам – его игра. Я – играю. Таня тащит на стол супницу – да-да, у нас есть супница, у нас есть даже салатница. И есть масленка. Таня помышляет почти о бунте – она так и сказала мне на днях, созналась, что собирается притащить блюдца. Маленькие такие блюдца, которые ставятся под чашки. Так принято. В прошлой жизни она, видимо, была мещанкой. Сансара повернула не туда – теперь она живет в квартире, где свет горит только в двух из пяти комнат.

В супнице неприятного вида жижа. Жижа булькает и пульсирует. Она угольно-серая. С просветами в коричневизну, но все же серая в основном.

– Фасолевый суп, – выдавливает из себя красная от натуги Таня. – Она была белая, честное слово. Пока она была сырая, эта проклятая фасоль была белой.

Я играю, как будто она наша домработница-неумеха. Но мы не выгоняем ее и не лишаем жалования, потому что мы – добряки, а в глубине души мы вообще против крепостного права. Такой вот я хитрец.

– Она была белая, – снова говорит Таня. Так, как будто дергает Женю за рукав. Ну посмотри на меня, посмотри.

– Жень, – говорю я.

Он возвращается к нам. Глядя на наши лица, ждущие, вопрошающие, он, видимо, решает, что потерял нить разговора и ему следует что-то нам дорассказать. С того места, на котором остановился.

– Через десять дней у него инъекция. Последний год его спасали разговоры о вере, мы даже несколько раз выписывали для него духовника. А что вы удивляетесь? Мы думаем о наших подопечных – вот это поворот, да? В итоге как-то он пришел к определенному равновесию. Но я убедил его. Привел множество аргументов, там, где начинается истерика, здорово спасает обычная сухая логика. Мы много говорили. Я держал его руки. Теперь он точно все понял.

– Что понял, Женя?

– А?

– Что он понял?

– Я рассказал ему. Бога нет, есть только то, что ты хочешь.

Фасоль была белая, а когда ее сварили, стала серой. Таня перешла на новый круг. Парень, который умрет через десять дней, перешел на новый круг. Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать. Чур не в меня, прочь от меня, ищи себе другую шкуру, гуляй по реке, слейся с луной, только ни за что не свяжись со мной.

Каким будет новый круг игры для меня? Он мог бы запретить мне играть в игру «Красота вообще всего» или в игру «У нас все хорошо, суп хорош, а Таня – наша домработница». Если бы он знал об игре. Но он же знает – наверняка. Почему не запрещает?

Какой игра будет для меня?

Какая игра? Какая?

* * *

Потом мне снится Университет, широкая каменная лестница, этаж, еще этаж, и еще, и я дохожу до черного хода, туда, где должен быть ряд аудиторий. Я открываю дверь и оказываюсь в палате.

…Длинной светлой палате, серо-голубые стены, койки, на которых лежат люди, белые простыни, бесконечные ряды кроватей. Человек сорок, я не успеваю подсчитать – я сам уже лежу, я вижу потолок, высокий, белый. Поворачиваю голову, вижу, как по проходам идет главврач, женщина со светлыми волосами, лет тридцати пяти, высокая, строгая. За нею толпятся санитары, мелькают белые халаты. Они задерживаются то у одной койки, то у другой, она смотрит на лежащего человека, кивает, кто-то из ее окружения – медсестра, медбрат – склоняется над человеком и выключает аппарат, расположенный у изголовья койки. Я не успеваю понять, что они делают, она уже смотрит мне в глаза, стоит у моих ног и смотрит, смотрит, смотрит.

Наконец она кивает, я поворачиваю голову. Скосив глаза, я вижу – капельница в моей руке, трубка, ведущая к аппарату. На экране мерцает моя кардиограмма. Я пытаюсь сказать «нет», сказать хоть что-то, но рот не слушается, он не хочет открываться, звуки, вырывающиеся из горла, не складываются в слова. Я молю ее, умоляю дать мне время, дать мне время пожить еще, и она соглашается, молча, сухо, потом шершаво произносит – у нее оказывается сыпучий горячий голос, – она говорит:

– Я могу дать минуту. Но эта минута будет самой страшной в твоей жизни, ты проведешь ее за обратным отсчетом, парализованный страхом и ожиданием.

Но все равно я киваю, я бешено киваю, я хочу жить, я хочу жить еще, я согласен.

И время начинает идти.

– Пятнадцать секунд, – говорит женщина в белом халате и смотрит мне в глаза.

– Приготовься, – говорит она.

Я чувствую, как из моей руки вытаскивают катетер с трубкой. Я смотрю на женщину в белом халате. Она считает вслух.

– Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, – говорит она. – Двенадцать, одиннадцать, десять.

– Это тавромахия, – говорит чей-то голос, я не вижу лица.

– Девять, восемь, семь, шесть. Пять, четыре, три, два, один, – говорит она.

Я просыпаюсь.

Часть II

Тавромахия

Бой быков, или тавромахия (от греческого ταῦρος – бык и μάχεσθαι – бороться) – состязание человека с быком (иногда в это понятие может включаться бой между быками или травля быка). Бой быков практикуется лишь в нескольких странах.

Страдания быка не превосходят то, что претерпевают многие домашние животные, однако бык, в отличие от них, погибает с достоинством и в случае проявления исключительной смелости может быть «прощен» и оставлен в живых. Прощение быка (indulto) большая честь для матадора.

Тореро в бою демонстрирует красивое искусство, подобное балету. Словарь Королевской Академии наук Испании определяет тавромахию как вид искусства.

Ночью я приходил к тебе,

Но тебя не было дома.

И дома твоего не было в городе

И города не было нигде на земле.

* * *

– Молодая картошка, – говорит старик. – Клубни, которые можно выкопать руками, земля рыхлая, моешь эту картошку, и тут же в поле ждет костер. В угли. Картошка на углях. В руки въедается подсохшая земля, серая пыль под ногтями. Поле молчит, кажется, что оно бесконечно, что за ним ничего нет. Такой вот край мира. Да не молчит оно, конечно, поле, сверчки, трава шелестит, собака где-то залает. Ели когда-нибудь такую картошку?

– Нет, – отвечает мужчина в форме.

– Ну вот. Вы молоды, не застали уже. А я помню. Сейчас думаю об этой картошке. – Прикрывает веки. – В подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет… – старик открывает глаза. Смотрит поверх мужчины, куда-то за спину, но там только стена. Белая. – Спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко-далеко в вышине. И между огнем и людьми в пещере дорога, огражденная тонкой ширмой. Тонюсенькой. Театр теней на такой бы показывать, – продолжает старик.

Мужчина молча, не прерывая его, измеряет его пульс.

– А ширма-то тонюсенькая, можете вы это понять?

– Это не вы сказали.

Cтарик сникает. Он что, правда, все еще пытается произвести впечатление?

– Да, конечно. Я и не думал выдавать за. Я не хотел… я хотел, вернее, просто хотел, чтобы вы, хотя бы вы поняли. Там, за ширмой, может и есть это поле. И костер с картошкой. Понимаете?

Мужчина молчит, внимательно смотрит. Затем кивает.

Старик начинает волноваться. Говорит:

– Я хотел, чтобы было красиво.

Старик начинает понимать, что это будет уже сейчас.

– Вы пойдете со мной?

– Да, я пойду с вами.

– Вы зайдете со мной внутрь?

– Да, я зайду внутрь.

– Я могу?..

– Нет.

– А если?..

– Нет.

Потом – молчание.

– Я не смогу держать вас за руку, но я буду в комнате. Смотрите на меня, только на меня.

– Так будет легче?

– Да, так вам будет легче.

Наверное.

В белую комнату они идут вдвоем, молча. Старик слишком слаб, хватит и одного человека для того, чтобы.

В этой абсолютно белой комнате есть маленькое квадратное окно, занавешенное красной занавеской. Старик смотрит на окно. Окно – муляж, за ним ничего нет.

Старика усаживают в кресло. Ему что-то говорят, но он смотрит только на мужчину в форме. Следит за тем, как тот обходит кресло и встает по левую руку от него. Протягивает руку, чтобы сжать мокрую трясущуюся ладонь. Он же обещал. Старик в кресле думает,