Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

на мотоцикле спустя неполных десять минут, так что я не успела побрить вторую ногу, карауля его у окна.

А дальше мне было скучно и грустно.

Коммуналка была тихая, комната, в которой обитал Илья, была обставлена по-спартански, сам владелец комнаты – неразговорчивый. Как я понимаю, в перерывах между постельными упражнениями он все силился высмотреть в моих глазах тень приближающейся смерти. Хотя я по большому счету вовсе не собиралась по-настоящему умирать. Но все равно спросила его под утро:

– Если завтра меня не станет, что ты почувствуешь?

Он посмотрел на меня внимательно, на долю секунды, наверное, и сам перестав играть, и спокойно ответил:

– Что трахал дуру.

Я кивнула, ответ меня устроил. Когда открылось метро, я ушла из его комнаты, пустой, как он сам.

Так я потеряла девственность.

* * *

Сначала я была уверена, что, когда избавлюсь от матери и от бардака, жизнь изменится и наладится почти что сама собой. Решиться я не могла довольно долго. Ни с кем не советовалась, подбадривала себя словами мертвого отца – его проповедями о мясе и не мясе, о том, что слабым здесь места нет. Мне предстояло убедить власти в маминой невменяемости и недееспособности. Надо сказать, мне фактически не пришлось ничего преувеличивать. Сказала себе: «Так, это неприятно, поэтому это надо сделать быстро, как пластырь оторвать». Хорошенькое сравнение – оторванный пластырь и отправка матери в дурдом. Не отрицаю, что я чудовище. Мы все просто говорим, говорим, не спорим и ничего не отрицаем теперь.

Потом я принялась за вещи. Я их выбрасывала, наверное, часов по двадцать в сутки. Довыбрасывалась до того, что квартиру и дачу стало возможным привести в порядок и сдать. Так я и поступила в конце концов. На это ушло еще очень много времени, и вспоминать об этом неинтересно, мне никто не помогал, и я даже не хотела, чтобы кто-то помогал мне.

Хотя нет, хотела бы, наверное.

Сама я поселилась в папиной мастерской. Все пролетевшие с момента его самоубийства годы я боялась трогать даже тюбики на полу. Расчистила себе там угол, провела интернет. Больше мне было делать нечего.

Ничего не наладилось и не изменилось, просто пришло лето. Получалось, что я как-то хитро обыграла систему – мне не нужно было ни работать, потому что я действительно смогла сдать жилье и вполне свободно жить на эти деньги, ни учиться, потому что я так и не придумала, чем бы мне хотелось заняться. Выставки и концерты, знакомые до рвоты, проходили вереницей. Пьянки поражали одинаковостью. Вскоре я заметила, что даже компании неотличимы друг от друга, будто все вращается по одной и той же оговоренной и срежиссированной системе, большие и маленькие, закрытые и открытые группы. Есть свой лидер, и своя шлюха, и свой шут. Кто-то кого-то ждет, а его при этом уже не ждут. Кто-то обязательно никому не нужен или нужен, но не тому.

Мне было скучно. До того скучно, что я целыми днями шаталась по городу, пытаясь заинтересовать себя хоть чем-то. Одна знакомая сказала, что у нее в Университете до того интересный курс философии, что, мол, от лекций аж депрессия проходит. Однажды я пришла к ним на пары. Лекции оказались фуфлом, такое можно читать разве что покойникам, потому что им уже все равно. Я подумала вслух, сказала: мне скучно. Сосед разделил мою скуку, в отношении к этой паре мы были солидарны. Он был очень красив, его звали Евгений.

ИГОРЬ

Все наполняют избранников какими-то чертами и качествами. Это нормально. Только вот моего брата не наполнить, туда все проваливается и не вызывает ни смешения, ни осадка.

Таня хитра. Хочет быть хитрой, по крайней мере. Она думает, что обхитрила его, поимела и победила, ей хочется быть другой, нормальной – обед, поход в кино, она хочет свадьбу и детей. Она не любит Женю.

Она не любит Женю.

Она любит не Женю, а свою цель, которая с ним связана – косвенно и напрямую тоже.

Эра убывающих песчинок. Помню, Женя читал вслух рассказ в детстве, Брэдбери написал о мертвеце, который восстал из могилы, и сердце его не билось – им двигала ярость. Он пришел в город, который ненавидел, – каждого человека в нем, каждый дорожный знак.

Эта женщина – вечный подросток, заколдованный ребенок, который не может расти, озлобленный протестующий мальчишка. Протестующий ради протеста, но это не так. Их споры продолжались до рассвета и всегда кончались примирением, потому что ни у одного не было цели переделать друг друга, хоть что-то изменить в себе или в оппоненте.

Моя жизнь стала еще более невыносимой. Каждый раз, чтобы выйти на улицу, мне приходилось уговаривать себя. Причем все дольше и дольше.

Но в целом, как ни странно, из конкурентов мы в конце концов превратились в союзников. Мы так отчаянно боялись даже представить себе, что его рядом с – стоп, об этом думать нельзя! – что даже приходили друг другу на помощь.

Таня говорила что-то об отпуске, в который неплохо бы отправиться без меня. Меня спасло то, что Жене не надо было в отпуск. Он ни от чего особенно не устал.

Он заканчивал учебу, и у него возникла мысль в качестве эксперимента пойти в армию. Тут меня спасла Таня. Не знаю, что она ему наплела и чем убедила, но он не стал развивать свою экспериментальную идею. Полагаю, Таня делала упор на потере времени. Они оба были помешаны на этом. Дурдом, только представьте: «Милый, мы теряем время, оно так быстро идет, каждый день приближает нас к смерти», «О да, дорогая, к тому же мы все так легко ломаемся».

К тому времени тайная мечта о стабильности глубоко пустила корни в ее воспаленном сознании. Как Арахна, которая не умела довольствоваться малым, она посмела потребовать у мира компенсацию за годы мучений, спокойную тихую жизнь. Такого даже я себе не позволял. Будучи здесь, не получится быть нигде. И Таня стала пауком.

* * *

А потом Женя встретил этого препода. У него были проблемы с научниками, они часто сменялись. Так, методом тыка и перебора, пока все, кто был не в силах отчислить его, передавали его из рук в руки, он встретил этого извращенца и очухался. В аду снег пошел – Женя очнулся, проснулся и живо чем-то заинтересовался.

Любил он этого старикана гораздо больше, чем меня, или Таню, или нас вместе взятых и помноженных друг на друга, если уж на то пошло. Он мало говорил о нем, пояснил только что Константин Владиславович, видите ли, не мясо. И все. Понеслась душа в рай.

Я знаю только, что он очень долго добивался расположения этого мужика. Снизошел до заискиваний, информационных поводов для разговора, чего-то еще. Мне было больно на это смотреть. Таня была слишком занята в своем воображаемом мире, где она гражданская жена очень классного парня и вынуждена делить квартиру с бедным родственником этого своего классного парня. Я упоминал: она была хитрой, но никогда не была достаточно умной, чтобы разобраться во всем этом. В какой-то момент Женя успокоил ее, отрезюмировал: мало того, что препод не мясо, он еще и такой же настоящий, как Танин отец (они оба, и мой брат, и эта женщина, были склонны постоянно оберегать, взращивать и лелеять глюки друг друга).

Все это напоминало «Способного ученика» Стивена Кинга. Они засиживались дома у Константина Владиславовича и упивались пространными рассуждениями о времени как валюте, власти как потребности и садомазохизме как идеальной базе построения общества.

Пока Жени не было дома, я бродил по квартире и трогал его разбросанные здесь и там вещи.

* * *

Мне не верилось, что такой, как мой брат, мог попасть под чье-то влияние. Таня в силу своего узкомыслия записала его оживший вид на свой счет. Еще немного – и можно будет стать такими, как все, – так, я полагаю, она рассуждала.

У меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, – говорит Ахилл, – потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется.

Женя сидел на бортике ванной, она стояла