Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

животное женщина примитивнее животного мужчины, и с этим не сделать ничего, можно только смириться или нет, служить или не подчиняться. Я бы смирилась, я не против служения, может быть, это единственное что я умею и чего жажду. Но один мой бог покончил с собой, то есть стал мертвым, а второй отправился в мир мертвых прямо живым – помогать множить мертвецов на той стороне.

Кому служить? Все живут неправильно. Все купаются в море неправильно. Я не исключение. Женя вообще скорее доказательство этого правила. Рыб из глубины на поверхности разрывает от давления. Никакой справедливости.

Когда отец повесился, это я нашла его. Я просто открыла квартиру, сложила на кухне сумки, зашла в свою комнату, переоделась. Зашла в его мастерскую, а там среди скрученных тюбиков краски и запачканных мольбертов висел отец.

* * *

О том, как мы жили, когда все было хорошо. Эра убывающих песчинок.

– Что ты смеешься, я сказал что-то смешное? – спросит Женя.

Он всегда серьезен. Его юмор страшен и жесток, понятен – и слава богу! – только ему.

– Нет, я смеюсь потому, что рада тебя видеть. Это сложно объяснить. Просто от радости, что ты есть, – отвечу я, искренне, все разжую, чтобы он понял (это же важно).

– Это физиология, – пояснит он мне чуть ли не устало.

Я не его тупой брат, но когда живешь на какой-то только тебе понятной глубине, все кажутся тебе поверхностными.

– Ты занималась сексом, и теперь твой организм говорит тебе «спасибо», – скажет Женя.

До встречи с ним я не хотела ничего. Теперь я хотела все и сразу. Весь мир, как будто мы были частью мира, и это было хорошо.

Мы все делали в первый раз. Я пыталась научиться готовить.

– Это что? – скажет Женя, глядя на мои отчаянные попытки слепить из риса ровные шарики.

– Это – суши, – чуть не плача, красная от натуги.

– А похоже на рисовый салат. Слушай, там целая культура. Их нельзя есть – так, на тарелке ковырять вилкой. Там квадратные дощечки, палочки для еды. Еще нужен имбирь. Ты никогда не ела суши? Мы пойдем с тобой, сходим поедим.

И мы действительно пойдем.

– Она в семье своей родной казалась девочкой чужой, – он смеялся. Редко, и от этого его смех становился почти бесценным.

– Люди, обычные люди, смотрят кино, – доказывала я. – Давай посмотрим?

Он не реагировал. Потом, когда я почти забыла, заявил:

– Посмотрим два фильма. Или три. Или четыре. Сколько успеем.

Было поздно, я все время засыпала, Женя толкал меня:

– Это труд, несколько лет десятки людей трудятся не для того, чтобы ты спала. В нашей стране раньше было кино, целая индустрия.

Я смотрела сквозь сон. Уже скоро должна была прозвучать сирена, начало рабочего дня.

– Какой твой самый счастливый день?

– Сегодня. И вчера. Но сегодня – особенно.

* * *

Как можно было такое придумать. Эта профессия, его профессия – вершина лицемерия, зеркало общества, разбитого на тысячи осколков, склеенного абы как, вкривь и вкось, детали не подходят друг к другу. Это монстр, гротескный коллаж. Как иначе это объяснить? Совершил преступление – теперь подохнешь, преступление, преступление плюс наказание, око за око, так вращались цивилизации, все правильно. Уничтожает другое – мнимая политкорректность, чудовищный комфорт. Обеды перед смертью. Женя, жаба-прорицательница, которой дают капельку крови из пальца, чтобы она предсказала погоду. Мне кажется, их мало. Таких, как он, очень мало, настолько любящих свою работу. С той тщательностью, с которой он собирается на смену, раньше вербовали в ФСБ.

Столица Древнего Египта была расколота надвое – город живых и город мертвых. Город мертвых был храмом под открытым небом, землей обетованной, целью и мечтой горожан.

Иногда я начинаю задыхаться от ненависти. Чаще – ненависть придает мне силы.

Если бы это было кино, расставание героев было бы финалом. Все логично, дальше титры. Загвоздка жизни в том, что после финала она все продолжается и продолжается. Реальная боль длится несколько секунд, а потом начинаются стадии проживания боли субъектом, растянутые во времени и перемешанные между собой. Пять шагов вниз по лестнице, ведущей вверх. Отрицание, агрессия, затем торг, уныние и смирение. На это мне не хватит и жизни.

ИГОРЬ

Эра убывающих песчинок – это название мы с Таней придумали для тех времен, когда было хорошо. Хотя парадокс в том, что спросите меня – я отвечу, что все стало разлаживаться именно с появлением в нашей жизни Тани. То есть музыкальный инструмент был еще вполне рабочим, и до кульминации, когда гитару нужно приложить о край сцены для пущего эффекта, было еще далеко, но она уже была какая-то ненастроенная. Не расстроенная, но не настроенная совсем. И струны начинали врать после каждой игры.

Жизнь с Женей никогда не была раем в обычном, стандартном смысле слова. Все представляют рай абсолютно статичной утопией, где не происходит ничего, нет никаких конфликтов, борьбы и движения. Это может прельстить только уже очень уставших. Мой же рай был выстроен по всем законам классической драматургии, там были и саспенс, и поворотные моменты сюжета.

Он продолжал спать наяву с закрытыми глазами. Когда выныривал на поверхность, шарил взглядом по окружающему пространству и замечал меня. Я купался в его внимании, я бы ел это ощущение вместо обычной пищи, знай бы я как. Я донашивал его мысли, его одежду и его баб.

Девушки любят Женю. Он красивый, он загадочный, и конечно, все велись на этот его взгляд, который так притягивал меня в детстве: когда Женя смотрел куда-то не сюда и находился не здесь. Откуда им было знать, что он умеет спать с открытыми глазами и от хронической бессонницы все чаще начинает это делать днем?

Девушки любят Женю, а он не реагирует никак – никому не отказывает. Но потом все бегут от него, бегут от нас, из нашей квартиры: никто не выносит безразличия – что ты есть, что тебя нет, Жене все равно. Они ломаются.

Женя так и сказал мне однажды. Совершенно невпопад. Мы делали что-то, отдаленно напоминающее генеральную уборку, и он заявил мне: я, мол, часто думаю о том, как легко ломаются люди.

Он ждал ответа, но для меня, как обычно, это оказалось слишком. Я не мог сказать ему ничего, что могло бы его удовлетворить. Он подождал немного и снова ушел в себя. И мне оставалось просто донашивать его мысли, его слова и его девушек: Игорь, мальчик из секонд-хенда. Я даже девственности лишился не без участия брата. Были сумерки, я занимался сексом с его бывшей девчонкой. Она была сверху, на мне, а я, распятый на кровати, лежал не дыша и смотрел на его темную фигуру в дверном проеме. Он стоял в тени, а мне казалось, что я вижу его лицо, резко очерченный тонкий рот, мне казалось, что я вижу его глаза. Он внимательно смотрел на меня, а я, лежа, получается, совсем уж снизу вверх смотрел на него. А девчонка все скакала и время все не кончалось. Брат смотрел на меня, а я на него. И время длилось. Каждый раз потом, занимаясь сексом, я чувствовал, что Женя на меня смотрит.

Занимаясь чем угодно, я чувствую на себе его серый взгляд.

* * *

Замечали, что время течет по-разному, например в очереди в поликлинику или в ожидании приземления самолета и во время интересной встречи? Часы могут тянуться медленно, а могут заглатываться невидимыми пылесосами, буквально таять и исчезать? В нашем маленьком мирке в старой квартире, откуда Женя выжил родителей, время летело быстро. Квартира и ее жильцы были неподвластны модным веяниям и изменениям во внешнем мире. Краем сознания я иногда улавливал перемены. Особенно запомнилось повсеместное введение английского языка наравне с языком-носителем: сначала в крупных фирмах, учебных заведениях и госучреждениях, потом в СМИ, все это расползалось, как грибок. Но я не вдавался в подробности, это не касалось нашей жизни и наших падающих песчинок.

Женя решал за меня все задачи, и мне было хорошо. Я чувствовал свою избранность – ошибиться хоть в чем-то Женя не мог, и это было моим гарантом того, что я, в отличие от всех остальных, все всегда делаю правильно. Это как сдавать тесты по готовым листам с ответами на все вопросы.

Если, конечно, не считать Женин юмор, о котором