Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

я упоминал выше. Вот вам такой пример. Я оканчивал вуз, должно было начаться проф-распределение, пора уже было решать, кем же я хочу быть в оставшиеся до смерти десятилетия. Что я буду делать отдельно от брата.

– Журналистика, – усмехнулся Женя. – Связи с общественностью, – сказал он.

У меня были способности к математике. Способности к любой монотонной усидчивой работе. К чему угодно, только не к общению с людьми. Я поддерживал относительные вербальные контакты, сводящиеся к да/нет, и то через большое и мучительное не могу, и в эти контакты входили редкие звонки родителей и вынужденное общение с преподавателями в вузе. Друзей у меня не было. С Жениными подружками я не блистал красноречием, да и вообще не блистал.

Журналистика – это последнее, чем бы я хотел заняться, и последнее, что у меня получилось бы хорошо, и он, конечно же, знал об этом.

Я смотрел на него умоляюще.

– Надо же поднимать ставки, – пожал плечами он. – Иначе все станет неинтересным, потеряет смысл, подумай об этом.

Я молчал и думал о том, что самое интересное в нашей игре то, что в нее играют двое – то есть два живых человека. Что никто не держит меня рядом с братом уже двадцать лет. Что я могу быть каким угодно, где и с кем угодно, и ничего мне за это не будет. Что я не обязан придумывать все более изощренные способы придать своей жизни определенный градус невыносимости. Я думал об этом и знал, что он, глядя сейчас на меня своими серыми непроницаемыми глазами, тоже об этом думает. И уголки его тонких губ подрагивают, тянутся вверх и будут тянуться до тех пор, пока он победно не усмехнется.

Конечно же, я стал журналистом.

ЖЕНЯ

Воистину скука – великий грех, ибо порочна она и нечестива. Приходится всматриваться во все очень внимательно, чтобы как-то убить время. Эта внимательность временами может сослужить хорошую службу. Как в случае с моей научницей. Когда наши представления о том, как должны выглядеть исследования, разошлись окончательно, пришлось просто выложить ей факты, отмеченные мною во время пристального рассмотрения. Набрав себе аж семь аспирантов, не ударяя палец о палец для их хотя бы теоретической защиты, она получила нехилую прибавку к окладу. Если прогнать ее старые и такие заслуженные работы, за которые она получила в свое время степень, через «автоплагиат», получится нечто весьма удручающее. Я мог бы продолжать еще долго, но ей хватило и этого начала списка. Мы расстались с ней друзьями – я продолжал воспевать автократию, она отныне стала закрывать на это глаза.

Я наблюдал дальше. Мои подопытные делали сальто. Таня постепенно и, как ей казалось, незаметно перетаскивала в квартиру свои вещи. Ей думалось, что это умно и романтично. Наверное, она хотела быть Леной из рассказов Довлатова – «Хотите чаю?» Когда Игорь терял дар речи от возмущения, ее разоблачали, бои случались из-за каждой зубной щетки и заколки. Игорь копил в себе ярость и забывал выдыхать. Приходилось иногда вмешиваться: «Дыши, дурак, посинел уже весь». В остальном я хранил нейтралитет. Мы ели суп с полусырой картошкой, который готовила Таня. Иногда мне становилось смешно, она принимала это за добрый знак, он – за прогрессирующее безумие. Я не мешал им обоим. Они боролись за внимание какого-то мифического человека, который на самом деле был – пустота.

Можно сказать, что антиутопия обращена к более сложным социальным моделям: одной из важнейших особенностей утопии является ее статичность, в то время как антиутопия, напротив, пытается рассмотреть потенциальные возможности развития тех социальных устройств, которые в ней описываются.

Одна из основ антиутопии – ее спор с утопией. Все описательное, нравоучительное, статическое в ней – от утопии.

Антиутопия – это такое ограничение внутренней свободы, при котором у личности нет права не только на критику, но даже на осмысление происходящего.

Антиутопия абсолютно непобедима – общество антиутопии освобождается от непредсказуемости будущего и любой (в том числе моральной) ответственности, взамен это общество согласно и обязано «играть по заявленным правилам». Это абсолютный диктат и контроль, влекущие за собой невозможность свободы, доносительство и страх, безнадежность любой борьбы и неизбежный финальный проигрыш.

3

Anti – Против

ТАНЯ

Маман искала поддержку в вере, но нашла как-то криво. Может, потому что сама мама всегда была непростительно простой, но нашла именно так, как если бы сказано было о горящем кусте, и значит, куст действительно горел. Не метафора и не фигура речи, и не символ, и не архетип. Горящий куст.

Я же тогда была больше озадачена тем, как распознать бога.

Мать страдала накопительством. Так две обеспеченные жильем женщины остались без жилплощади – завалы барахла занимали мастерскую отца, квартиру и дачу в Поселке художников.

Я честно выбрасывала вещи. Мать приносила новые. Слои липкой пыли покрывали только недавно отчищенные поверхности. Коробки, подшивки газет, сломанная и целая мебель, вышедшая из обихода электроника. Грязные детские игрушки. Одежда, кипы, горы, омерзительные гигантские медузы слежавшейся одежды.

И я снова, и снова, и снова пыталась разобрать завалы вещей. Мать ходила на собрания любителей Бога. Время шло.

До Жени я не встречала никого, кто мог хотя бы отдаленно тянуть на божество. Я думала о папиной смерти. Думала о папе. Ходила на вечера любителей поэзии и бесконечные вернисажи. В конце концов, положа руку на сердце, я могу признать: все, что когда-либо говорил мне о мире отец, приобрело в какой-то момент особый символизм, статус истины в последней инстанции. Когда мне исполнилось двадцать, я помнила отца мучеником, почти святым человеком, жертвой безжалостного государственного аппарата, надумавшего устроить перемены слишком дорогой для мало-мальски соображающих людей ценой.

Вконец задолбавшись выбрасывать вещи, я просто наблюдала, как мать все больше и больше абстрагируется от реальности. Я копила свою злобу, как счет в банке. Осколок стекла глубоко под ребрами бережно укутывался новыми и новыми травмами, большими и маленькими. Каждое слово, каждый удар, каждое несоответствие желаемого и действительного шло в счет. Так и вижу себя со стороны – мешки, полные битого стекла. Однажды узел развяжется и тот, кто протянет руки, поранится, маленькие осколки врежутся глубоко в кожу.

В конце концов я надумала умереть. Прожив где-то с полгода с этим решением, стала изо всех сил ждать какого-нибудь знака, отмашки. Обманывая при этом себя и тайно под этим ожиданием храня другое – ожидание индульгенции и решения всех проблем. Когда постоянно думаешь о суициде, не стоит надолго оставаться одному – можно и вправду вскрыться в какой-то момент от скуки и бессилия, забыв, что это все не понарошку. И я шаталась черт знает где и с кем.

* * *

Душным вечером я сидела на окне у подруги, в мансарде столь маленькой, что она напоминала больше кладовку, да и вещами была забита примерно так же – до отказа. Ее парень был в отъезде, и это, кажется, была его комната. Доступная цена объяснялась размером комнаты и шестым этажом без лифта. Подруга, счастливая в своей стабильности – у нее есть парень, у него – комната, вот и весь их мир, куда он придет уже довольно скоро и наполнит его всеми событиями, красками и звуками, выражала С – сочувствие. В жопу надо! Ж – жалость.

– Тебе нужно потрахаться, – сказала она.

Мы с ней как-то быстро организовали встречу с незнакомым мне парнем – она знала его: то ли они встречались, то ли она была с ним, покуда длилась ссора с ее настоящим парнем. После недолгих переговоров она дала мне номер, записанный на бумажке, и я поехала домой.

Дома я пыталась заснуть, но склад из вещей, окружающий меня со всех сторон и от пола до потолка, давил так, что начиналась мигрень и выступали слезы. Позвонить по незнакомому номеру я так и не решилась. Вся эта затея казалась мне странной и отталкивающей своей неестественностью. Телефон зазвонил сам, в два часа ночи. Мужской голос сообщил мне, что его зовут Илья и что он информирован о моем положении. Я уточнила, что за положение такое, в котором я нахожусь. Подруга описала меня как человека, который если сегодня не потрахается, то покончит с собой. Илью заинтересовал такой поворот событий, и он предложил встретиться вотпрямщас. Ему не терпелось взглянуть в лицо человека, который, в свою очередь, уже почти глядит в лицо смерти.

Он приехал за мной