Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

что ему это нужно.

– Не смотрите на врача. Смотрите на меня. Не смотрите на стекло. Там никого нет. И стекла тоже нет.

– Но я, мне… Мне очень страшно.

– Мне тоже.

Еще раз сжать ладонь, сжать, чтобы потом отпустить. И уйти, за стекло. Которого нет.

Кресло откидывают. Старик смотрит и смотрит за стекло.

В белой комнате остается на одного человека меньше.

1

Антиутопия жестко ограничивает внутреннюю свободу героя и пространство, в котором происходит действие. Это личное пространство, в котором существует герой: его дом, комната, квартира – где интимное из-за контроля и диктата становится эфемерным и иллюзорным. Еще одно ограниченное пространство в антиутопии – пространство надличностное, оно принадлежит не личности, но социуму, в котором существует личность, и власти, при которой личность существует, это пространство возводится до такой важности, что становится сакральным. Такие пространства всегда ограничены и замкнуты, они располагаются вертикально, а их основа – канонический архетип конфликта верха и низа.

* * *

В глубине души Стасу не верится, что вcе это происходит с ним. Что все это взаправду. Может быть, потому что люди слишком часто и много смотрят фильмы, может не стоило играть в компьютерные игры в детстве. Теперь люди разучились уже отличать, что важно, а что нет, где бутафорская кровь, а где спецэффекты.

Все как в тумане – для Стаса. Другая колония, выезды на суд и обратно. А еще теперь он совсем один – много, часто, почти постоянно.

Сначала ему все время казалось, что когда он заснет, то проснется дома. Он засыпал, и по утрам первые пару секунд думал, что лежит в их квартире, и жены нет рядом, потому что она, как обычно, встала много раньше него. А потом резко вспоминал и захлебывался от страха – страх приходил комом в горло и мешал дышать. Изо дня в день. Из недели в неделю. Он почти привык. Пока время не стало идти быстрее, так быстро, что вот уже почти закончилось.

В автобусе он подумал, что это могло бы быть реалити-шоу. Бац-бум, барабанная дробь, привести приговор в исполнение – бац-бам, барабанная дробь, аплодисменты, о, вы совершенно напрасно обмочились, наше шоу подошло к концу, это был всего лишь розыгрыш.

Паника пришла уже потом, в камере. Мысли расслоились, перестали укладываться у него в голове. Хотелось заплакать и пожаловаться, донести до этих кретинов: я живой, со мною так нельзя, эй, я же человек, что происходит, постойте.

Его пальцы, которые никогда не были заляпаны краской, он изъел, казалось, уже до костей. Он ест сам себя. Нет, здесь не плохо кормят, просто Стас не может остановиться. Обрубки с обрывками заусенцев, розовые лунки там, где раньше были ногти.

Шоссе. Автобус. В автобусе Стас и другие убийцы. Едут, а справа от них поле, огромное, необъятное поле, и вот уже впереди виднеется самое уродливое здание в мире – колодец, в котором совсем не вода.

Стоп, не думать об этом.

В отсеке три камеры. Три каморки. Та, что посередине, – для Стаса. Заключенный-1 в камере слева, заключенный-2 – в камере справа. Cтас на них не смотрит. Он считает про себя и все время сбивается.

Его не слушаются ноги и руки, ноги гнутся в разные стороны, как будто там совсем нет костей, зубы выбивают дробь так, что он прикусывает язык и взвизгивает от боли, его кладут на койку, как мешок с вещами, он дрожит.

Он слышит голоса охранников, приглушенно и гулко, как если бы его голова была в чаше с водой. Они говорят о том, что нужно позвать кого-то, кто принесет Стасу облегчение. Он поможет Стасу, как только придет. Сегодня не его смена.

* * *

Он приходит в себя ближе к вечеру. Заключенный-1 смеется.

– Э, брат, погоди, тебя еще накроет, – говорит. – Ночью накроет, когда погасят свет.

Никакой шумоизоляции.

Голосу лет сорок, а хрип такой мерзкий, влажный такой хрип – наверное, заключенный-1 заядлый курильщик.

– Отстань от человека, не запугивай, ну что же ты, ну что, – заключенный-2. – Меня зовут Антон, – снова.

– Да наплевать, – заключенный-1, то ли хрюканье, то ли лай.

Cтасу кажется, что он плавает в тумане. Как на речке теплой летней ночью, когда туман становится таким густым, что берега исчезают, и невозможно уже определить, река это или море.

Мужчины переговариваются, слова идут сквозь Cтаса, как через какое-то призрачное ухо, распухшее от беспокойства.

– Эй, брат, ну-ну, восемнадцать апелляций подал и еще подам. Им не сгубить Антона! Нет, брат, не cгубить, я не такой, не такой.

– Подотрись своими апелляциями. Хватит бормотать, – раздраженно. – Да ну вас в жопу!

…И начинает молиться. Отче наш, сущий на небесах. С этими своими влажными всхлипами и, кажется, даже не сдерживает слез, потому что это уже какое-то чавканье, отчаянное такое и немного плотоядное, как будто можно взять и сожрать бога.

Гасят свет. Стас лежит, но ему кажется, что его ноги куда-то идут. Кажется, что двигаются руки. Сильно бьется сердце, и это мешает спать. Все мешает спать. Все мешает Стасу спать.

Мешают голоса справа и слева. У заключенного-2 случилось нечто наподобие истерики, заключенный-1 говорит ему много и долго. Что несешь ты, глупая, аль с ума ли спятила, молись Богу Господу, Бог простит, Бог рассудит. Стас зажимает пальцами уши и давит пальцами на глаза. В раю нет правых и виноватых. В раю нет шишек и деревьев. Время теперь идет так медленно, каждое слово – камешек, падающий на дно колодца, в котором совсем не вода. Можно ли таким образом засы́пать весь колодец?

Всего два слова, они, как ключ от всех дверей, они отопрут любую камеру. Прости меня – вложить в уши и рот Богу, накормить его, вот и все, все. Истинный праведник – тот, кто, опустившись на самое дно, потянется затем наверх. Есть ли дно ниже, чем то, где они оказались? Сама земля уже не в силах их носить, их убирают из реальности насильно. Но это не страшно, ничего не страшно, если в последнюю минуту вскочить на подножку несущегося поезда, если поменять лагерь, сменить легион на ангельский сонм.

Стас, зажатый между плачем и молитвой, между двумя живыми людьми, замурованными глубоко в гулких стенах, засыпает. Последнее, что он запоминает, перед тем как перестать соображать: завтра – это еще одна долька апельсина, который заканчивается. Мы делили апельсин, много нас, а он один. Завтра – это еще один день всей оставшейся жизни. Он засыпает, и у него не хватает сил на то, чтобы испугаться.

* * *

Просыпается Стас от шума. В камерах горит свет, по коридору бегают охранники, поливают друг друга матом. Стас лежит неподвижно, Стас думает, что, может быть, вот оно – может, это и есть конец реалити-шоу. Сейчас выйдет ведущий. Эфир окончен, можно пойти домой. Он лежит и смотрит в коридор, напрягая шею в неудобном положении. Сосед справа разражается хохотом. Из камеры слева выносят тело и затихают.

Напротив камеры Стаса стоит мужчина в форме. Он долго и внимательно смотрит на тело, на замеревших охранников. За окном светает, и тусклое освещение от ламп накаливания смешивается со светом, идущим из окон, решетки отбрасывают длинные двойные тени, одна из них бежит по лицу мужчины – невозможно правильному, суровому и опасному.

– Ну так я примерно и думал, – кивает мужик сам себе. Окликает кого-то из охранников, тихо и четко: – Влад?

– Да.

– Чья была смена, Влад?

Он не подходит ближе, так и стоит напротив картины с трупом, развернувшейся в коридоре. – Я же все равно узнаю, – почти мягко.

– Филь…

– Не слышу.

– Филиппа.

– Филипп, подойди.

Они идут навстречу друг другу, две тени, и Стасу приходится выгибать голову и привставать на локтях, чтобы видеть их силуэты.

– Ты зачем сюда пошел, скажи, Филь? Чтобы чувствовать себя хоть кем-то значимым? Так тебе здесь придали значение. Максимум власти, минимум сложностей. Просто не давать ему умереть раньше срока. Кем же надо быть, чтобы не справиться даже с этим, Филь? Скажи, как ты теперь будешь смотреть в зеркало? Мне правда интересно. Мне интересно, каково это – быть настолько тупым. Тяжело, наверное?

Фигура напротив говорящего сдувается, как воздушный шарик, который не проткнули, а просто ослабили узелок, воздух выходит медленно, плавно и бесповоротно.

– Что стоим, кого ждем? Несите в морг. Я разберусь.

Мужик переключает внимание на Стаса. Стас крепко закрывает глаза.

– Кого обманываешь? Не спишь ведь.

Cтас открывает глаза и смотрит на мужчину снизу вверх.

– Не печалься,