Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

Стас? Она не любит появляться в обществе, не так ли?

Все так.

Аня никогда ему не звонила. Не задавала вопросов, когда бы он ни приходил – а он всегда возвращался, к ней, в ее логово, ей только это было и нужно.

Подобные сборища частенько обходили комендантский час, потом всех развозили на специальных машинах, их снимали в ток-шоу, с ними делали эфиры.

Она не звонила, но от этого становилось только хуже. Ее терпеливое безропотное молчаливое присутствие. Стас смотрел на женщин, хотел их и не хотел одновременно – потому что боковым зрением всегда видел ее силуэт, где бы ни был, куда бы ни шел.

Со временем они перестали появляться на людях вообще, оттого что Стасу все тяжелее было разговаривать с ней нормально. Раздражение першило в горле. Ему хотелось разорвать их, как сиамских близнецов, сжечь ее, кремировать, начать новую жизнь, свою жизнь, выбросить эту, не пойми уже чью, чужую.

У самого подъезда, несмотря на поздний час, его поджидал человек. Да-да, скоро выставка. Да-да, мы были бы счастливы написать о ней первыми, конечно, конечно. Поднимаясь по лестнице, несмотря на шум в висках, он чувствовал, как становится весело и хорошо. Выставка, интервью, его уже по ночам у дома ловят. Шаг и еще шаг – и сейчас все обвалится, рухнет. Из мертвой тишины квартиры он услышит тихое дыхание – услышит, хотя, наверное, физически это невозможно. Но он слышит это дыхание всегда. Потому что в мастерской, сгорбившись над мольбертом, будет сидеть Аня. Она посмотрит ему в глаза и скажет: «Почти готово, Стас». И снова придется сдержанно кивнуть, скрывая отвращение.

2

Карнавал в антиутопии – всегда псевдокарнавал, его главное отличие от обычного карнавала – абсолютный, перманентный страх, который приходит на смену смеху. В отличие от смеха, который может трактоваться по-разному и быть двойственным, страх безусловен и тотален. Именно страх образует ту самую каноничную антиутопическую атмосферу.

Тоталитарный страх в антиутопии вытесняет и подменяет собой экзистенциальный страх личности – сознательные и подсознательные вопросы о смысле жизни полностью заменяются страхом перед условными «врагами партии».

* * *

– Хочу потребовать смену способа казни, – заявляет Стас.

Они тусуются в комнате для свиданий, все же какое-то разнообразие в перемещениях. Можно еще гулять на свежем воздухе, но Стас отказывается – небольшая клетка, созданная для этих прогулок, с серым лоскутом неба сверху и бежевым – с трех сторон, вызывает у него удушье. Так что Евгений придумал Стасу занятие – гулять по комнате свиданий. Идиотизм.

Стас ходит взад-вперед по комнатке, Евгений сидит за столом и следит за перемещениями заключенного. Это все так паршиво, что Стасу хочется плакать, но после ночной истерики слез уже нет. Как и сил. Ему хочется попроситься обратно в камеру, хочется лечь на койку, но он уже точно знает, что стоит только лечь на спину и увидеть потолок, сонливость тут же исчезнет.

Hа Стасово заявление охранник никак не реагирует, и тогда приходится повторить.

– Это вопрос?

– Нет. Да, в смысле нет, я хочу. Другой способ. Не эвтаназию. К кому нужно обратиться?

– Это кто вас надоумил, не сосед ли?

– Нет. Я сам, я хочу… это мое право. Вы не можете не учитывать мои права, даже если… даже…

На самом деле надоумил Стаса как раз заключенный-1. Упомянул в одном из бесконечных монологов, что изменение способа влечет за собой отсрочку исполнения приговора.

Охранник молчит.

– Вы не можете мне запретить!

– Нет, конечно. Но не советовал бы этого делать. Эвтаназия оптимальна, поверьте.

– Вы что, сами пробовали?

– Пробовал. Вводить пробовал. И иные методы пробовал. Да сядьте уже. Послушайте, Стас. Нет, вы сядьте, тогда и поговорим.

Стас садится за стол напротив Евгения, и тот смотрит на него в упор, внимательно изучает Стасово лицо с пылающими щеками.

– Скажу вам один раз, потому что больше мне нельзя. Стас, я понимаю, что вы делаете. Вы хотите оттянуть исполнение процедуры. Так вот, ни апелляция, ни требование изменения хода казни вам не помогут. Ничего полезного для себя вы не извлечете и сделаете себе только хуже. Это самое страшное время всей вашей жизни, я прекрасно это понимаю. Вы и правда хотите его продлить? Чтобы бояться еще больше? Чтобы мучиться? Стас, вы мазохист?

Стас отворачивается и, как ребенок, зажимает ладонями уши. Не хватает только запеть в голос: «бла-бла-бла-бла-бла».

– Альтернатива инъекции – повешение, – устало произносит Евгений. – Оно вам надо? Ну что вы в самом деле.

– Хотел бы я поменяться с тобой местами, ублюдок! – истерично вскрикивает Стас.

Взгляд смягчается, и кажется, Женя вот-вот скажет что-то вроде «Я бы тоже этого хотел», но, наверно, это было бы ложью, и потому он жестом подзывает Влада и вместе они сопровождают заключенного в камеру.

* * *

Она проходит в камеру так, как Персефона нисходила в Аид, под крики убитой горем Деметры.

– Я все знаю, я все вижу.

Ей кажется, что она не может дышать. Это воздух, который не заталкивается в легкие, как во время полета на параплане. Через несколько дней станет легче. А к концу ожидание иногда становится настолько мучительно невыносимым, что они начинают торопить время, считать часы, может быть, минуты. Когда можно будет все это выключить.

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет, мне ничего не нужно.

– Вы хотите поговорить?

– Нет, я не хочу говорить. Я хотела бы побыть одна.

Пауза.

– Меня зовут Евгений.

– Я знаю. Мне о вас рассказали.

У нее темные волосы, тяжелые, прямые, будто только что из салона, где ей сделали кератин. Хотя какой уж в СИЗО кератин.

– Мы обязательно должны это делать?

– Что именно?

– Говорить. Мы должны говорить?

– Нет, мы не обязательно должны. Моя задача – облегчить путь, – без запинки. Это не дико, это привычно.

– А если я не хочу?

– Вы можете захотеть позже.

– Сейчас нет, сейчас я не хочу.

– Хорошо.

Охранник уходит, и свет уходит вместе с ним, свет просто гаснет.

* * *

Анна стоит в центре камеры – прямая спина и тонкие руки, сложенные в замок, расслабленные. Ей пошло бы быть политзаключенной начала двадцатого века, бесстрашной и прекрасной. Женя сидит на стуле перед камерой. Они смотрят друг на друга, и тот и другой уверены, что собеседнику необходимо его присутствие. Смотрят, уверенные, что их обоих спасет разговор.

– Раньше у вас не было таких глаз?

– Нет. Не знаю. Думаю, они были всегда.

– Не может быть такого. Мне кажется, они стали такими от вашей работы.

Он смеется.

– Нет, Анна, боюсь, это работа стала такой – из-за глаз.

Говорить – это все, что остается перед тем, как перестать существовать. Смерть – это когда ты проснулся, а тебя уже нет. Во время разговора они переходят в некое пространство, где находятся до последней фразы, а иногда и после окончания беседы. Как когда читаешь интересную книгу и забываешь, что ты делал, пока не сел ее читать. Как когда пишешь картину так долго и глубоко, что забываешь, что хотел на ней изобразить.

– Если жизнь – это кинопленка, отмотав назад, я бы ничего не порезала при монтаже, понимаете? – спрашивает Анна.

Рвется жизнь как будто кинопленка, потому что рвется там, где тонко.

– Вы любите свою работу.

– Да, я люблю свою работу.

– Как можно любить – такое?

Пауза.

– На что это похоже – прожить чужую жизнь? – Он выпрямляется на стуле, поводит затекшими от сидения в неудобной позе плечами.

– Вы не поймете.

– Нет, думаю, пойму, Анна.

– В детстве вы, наверное, мечтали стать Хароном?

– Не помню, Анна. Помню, как мечтал о кремации.

– Как можно любить такую работу? Любить это – то, что мы делаем сейчас. Вы же молоды, красивы. Неужели вам не хочется оказаться где-то в другом месте? Где угодно, только не здесь.

– Как вы сказали – «я любила его, потому что кто-то же должен». Тут то же самое. Почему нет, если кто-то должен это делать.

– Вы любили когда-нибудь?

– Что такое по-вашему любовь, Анна?

– Это потребность. Потребность быть живым. И потребность в человеке, которого любишь. Наверное, так. Для меня – так.

– Изъясняясь вашими словами, я люблю свою работу. У меня в ней, как вы сказали, потребность.

Пауза.

– Если намерения твои чисты, значит ли это, что ты хороший человек, что бы ни произошло после?

– А как же непреднамеренное убийство. Помыслы могли быть самые лучшие. Древние греки, с их рабами, которые хотели оставаться рабами до конца. Все важное всегда банально до предела.

– Просто кручу все это в голове, кручу все время, и не знаю, как можно было бы сделать – по-другому. Кто сказал, что человек обречен быть свободным?

– Сартр.

– Делать выбор – это всегда так мучительно.

– Вы сделали свой выбор, каким бы он ни был, это все осталось позади. Зачем перемалывать