Говори - Татьяна Сергеевна Богатырева

Его сон беспокоен, на лбу проступает испарина. Смерть – это когда ты проснулся, а тебя уже нет, думает Стас перед тем, как заснуть окончательно. Он гонит страшные мысли простым и древним методом, он полагает, что метод этот только его, Стаса, и совсем не понимает, что тысячи тысяч людей делают то же самое для того, чтобы более выносимой стала смерть: Стас умоляет Евгения побыть в камере, пока он не заснет.

И Евгений добросовестно сидит на стуле, пододвинутом вплотную к металлическому ребру койки. Угрюмый часовой вечности, чья обязанность на сегодня – отгонять от своего подопечного смерть, если она вдруг надумает явиться раньше срока. В глубине души он знает, что смерть лишнего не возьмет, она только свое возьмет, но поди объясни это Стасу. Он не думает о том, заслуживает ли этот заключенный смерти, потому что ему все равно, а он привык не делать лишнего даже в мыслях. Если бы его волновали такие вопросы, как погода, возможно сейчас он подумал бы о том, что зима в этом году будет суровой, а весенняя оттепель – внезапной. Но погода его не интересует. И торжественный гимн над столом гудит, кроме мертвых этой ночью никто не спит.

Спит Влад, и спит Игорь, спит Инга, и даже яростная Татьяна спит тоже. И каждому что-то снится, у каждого что-то свое, и все они такие одинокие. А вот Евгений не спит, поэтому ему вообще ничего не снится. Но и мертвым под снегом не грустно, но очень тепло, легко, им положены хлеб, и печенье, и теплое молоко.

5

Действие в антиутопии театрализовано, и хотя в его основе псевдокарнавал, в ней используются так же и классические карнавальные элементы, где происходящее с героями – всего лишь модель ситуации, автор даже может напрямую свести все к розыгрышу, указав, что описываемые события являются лишь одним из вариантов развития.

Аттракцион в антиутопии является стимулом раскрытия характеров на пределах их духовных возможностей.

* * *

– Сознание живет еще пятнадцать секунд после инъекции, – говорит Анна. – Это правда?

– Не думайте об этом, – говорит Евгений.

– Хорошо, я не буду об этом думать, – кивает Анна.

За все время пребывания в камере она ни разу не спросила о том, что случилось со Стасом.

– Какой завтра день недели? – говорит Анна.

Воскресенье.

– Завтра воскресенье, – говорит Евгений.

Ночь. До завтра остается целое утро.

В воскресенье Анне сделают инъекцию – кажется, в полдень.

Как мало времени осталось. Евгений вздрагивает, несмотря на утепленную форму, как от невесть откуда взявшегося сквозняка. Подается вперед и шепчет ей, не понимая, кто сидит сейчас перед ним, и не придавая этому значения. Евгений горячечно пытается ей что-то сказать, так отчаянно, что это становится почти интимным.

– …вы знаете легенду о Поедателе грехов? В Средние века перед похоронами проводили специальный ритуал, куда приглашали Поедателя грехов – такую же уважаемую фигуру, как царь или жрец, и Поедатель съедал хлеб, зажатый в руках покойника, забирая тем самым его грехи себе. И человек умирал безгрешным.

…когда они приходят сюда, на самое дно, те, кто не справляется со своей жизнью настолько, что их приходится убирать из жизни, когда вы все рано или поздно попадаете сюда – я проживаю ваши жизни и смерти за компанию с вами, пока вы прощаетесь с ними, семь дней, небо и землю, и всяких тварей, и это было хорошо. На седьмой день, пока Он отдыхал, происходит инъекция. Я умру вместе с вами завтра. Я хочу, чтобы вы были живы, Анна, как сделать так, чтобы вы оставались живой?

Она молчит, Анна – молчит и смотрит на него так, словно никогда больше не будет страшно, неправильно и плохо, так, словно она никогда не умрет, потому что в глазах ее – милосердие. Ее кожа бледная, почти серая, а пальцы наверняка очень холодные, когда она тянется с жестом искупления к нему, палачу и садисту, но так и не касается его щеки.

Ее улыбка полна милосердия, и доверия, и того, что называют иногда «благодать», потому что это и есть дарующий благо.

– Знаете, это совсем не больно – не дышать, – признается Анна.

* * *

Экстатически влюбленный в своего кумира Влад переживет этой ночью библейский конец света, языческий конец света, конец света человеческого. Он смотрит, как его персональный бог говорит с пустотой, трогает пальцами пустоту, потому что нет никакой Анны, потому что Анна – мертвая совсем.

* * *

В соседнем отсеке ее убийца, Стас, смотрит сухими горячими глазами в низкий потолок, а потолок все ниже, ниже, потому что недолго Стасу осталось жить, и дышать, и думать, и говорить.

Потому что Игорь очень хотел помочь ей. Он поджидал Стаса у дома.

Потому что Игорь молил, угрожал, уговаривал. Требовал отпустить ее. Тогда, там, не здесь и не сейчас, Стас держал двумя руками подушку и готовился накрыть этой подушкой ее лицо, а она не возражала совсем, лежала меж его коленями навзничь и смотрела, внимательно и молча, и даже когда он накрыл синтепоновым мякишем ее лицо, ее руки сжимались на простынях, она широко развела руки, чтобы и в этом не помешать ему, Стасу.

Потому что Стас убил Анну.

Потому что Анна мертвая.

* * *

Утро. Пока они втроем идут по длинному коридору, кажется, что все хорошо. Но уже на пороге врачебного кабинета Стаса начинает трясти. Его трясет так, что он не может стоять ровно. Надо двигаться вперед, но они вынуждены стоять втроем, тесно примыкающим друг к другу строем – две статуи и один трясущийся Стас. Влад смотрит на Евгения так, как будто видит впервые, смотрит и все никак наглядеться не может, а Евгений хмурится и пытается удержать Стаса в вертикальном положении. И если постепенно дотолкать заключенного до весов еще хоть как-то удается, то устоять на них Стас не способен. Остается только взывать к его благоразумию.

Ведь если неправильно рассчитать вес, умирать будет больно.

– Если неправильно рассчитать вес, умирать будет больно, – жестко говорит Евгений.

Стас сгибается пополам и блюет ему на ботинки.

Влад охает и бежит за тряпкой, и они остаются наедине.

– Все пройдет очень быстро, – уже мягче начинает Евгений. – Восемь секунд, если нормально взвесимся и зафиксируем подсчеты. Почти не больно. Я говорил, что это плохая идея, но раз уж ты пожелал вешаться, значит, будет повешение. Встань на весы, Стас, и стой нормально. Это. Очень. Важно.

Стас спрашивает, кому это важно. Но в ответ получает лишь усталое качание головой и руку, помогающую ему ровно стоять на весах.

* * *

После взвешивания вдруг доходит – это уже сейчас. Почти сейчас. И это так ужасно несправедливо, что Стас начинает плакать. Он ведь живой, с живыми нельзя так. Убирать. Умерщвлять. А до того он никогда не думал о смерти. Все, что приходило ему в голову, – жизнь, как простой путь от А до Б, где А – начало пути, а Б – финальная ленточка. А дальше там что – совершенно не важно, пока ты молод и проходишь эту самую дорогу. Некоторые люди живут как в порядке эксперимента. Такое можно было бы сказать и о Стасе.

Стас совершенно не думает об Анне, о том, как отнял у нее жизнь – так получилось. Но нельзя же насильно отнимать теперь жизнь у него. Он молод, он здоров, ему совсем не пора. Это так нечестно и несправедливо, что плач его становится простым и наивным, почти детским.

– Никакой справедливости, – доносится из-за стенки.

Это сосед, которого Стас никогда не видел, человек, которого не любит охранник Евгений. Стас вслушивается в хриплый невидимый голос и отвлекается от плача.

…В раю нет правых и виноватых. В раю нет шишек и деревьев. Время теперь идет так медленно, каждое слово – камешек, падающий на дно колодца, в котором совсем не вода. Можно ли таким образом засы́пать весь колодец?

Всего два слова, они, как ключ от всех дверей, они отопрут любую камеру. Прости меня – вложить в уши и рот Богу, и все, все. Истинный праведник – тот, кто, опустившись на самое дно, потянется затем наверх. Есть ли дно ниже, чем то, где они оказались? Сама земля уже не в силах их носить, их убирают из этой реальности насильно. Но это не страшно, ничего не страшно, если в последнюю минуту вскочить