Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

id="id234">

Оксман Юлиан Григорьевич (Гершевич) (1895–1970)

Сын провизора в заштатном Вознесенске Херсонской губернии, О. получил прекрасное образование: прошел по семестру на философских факультетах в Гейдельберге и в Бонне (1912–1913), затем, приняв для этого лютеранство[2140], учился в С.-Петербургском (Петроградском) университете (1913–1917), еще студентом опубликовал в «Русском библиофиле» (1915. № 3) свою первую статью «К вопросу о дате стихов Пушкина о старом доже и догарессе молодой», а в 1916-м и в 1917-м у него лавиной пошли основанные на архивных разысканиях работы о Пушкине, Гоголе, мерах николаевской цензуры против фурьеризма и коммунизма[2141].

Понятно, что он должен был быть оставлен в университете для продолжения научной и педагогической деятельности, тем более что, — вспоминает О., — среди младших по возрасту студентов у него там появились свои ученики — Л. Модзалевский, М. Алексеев, И. Зильберштейн, И. Сергиевский[2142]. Однако исследовательскую работу пришлось совмещать с организаторской: после Февральской революции по рекомендации академика С. Платонова он был назначен научным сотрудником и вскоре помощником начальника архива Министерства просвещения, затем заведовал сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (1918–1919), в Одессе, куда он приехал как особуполномоченный Реввоенсовета, создавал губернский архив и Археологический институт (1920–1923), а вернувшись в Ленинград, кроме преподавания в университете и Институте истории искусств, принял активное участие в преобразовании Пушкинского дома в академический институт, занимая должность ученого секретаря, позднее заместителя директора и при А. Луначарском (1931–1933), и при Л. Каменеве (1934), и при М. Горьком, занимавшем должность чисто номинально (1935–1936).

Наполовину написанные монографии о Пушкине и декабристах пришлось отложить[2143] — главным делом стала подготовка к изданию Полного собрания пушкинских сочинений и писем. За что в ночь с 5 на 6 ноября 1936 года его, собственно говоря, и взяли, обвинив, помимо сотрудничества с Л. Каменевым[2144], к тому времени уже расстрелянным, еще и в попытке «срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений».

Пять лет по постановлению ОСО при НКВД СССР от 15 июня 1937 года, а в 1941-м дополнительно еще пять — на этот раз уже «за клевету на советский суд». Обращенные к Н. Ежову и Л. Берии ходатайства видных писателей[2145] и ученых во внимание приняты не были, и, — сказано в одном из оксмановских писем, — «я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал <…> уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки»[2146].

После освобождения 6 ноября 1946 года О. вернулся на материк, но хоть какой-то работы в Москве для него не было, так что приют в апреле 1947-го нашелся только в Саратовском университете. И — с бездною тягот, конечно, — началось самое, может быть, плодотворное десятилетие в жизни ученого. Он сумел защитить докторскую диссертацию (1949), в 1956-м восстановиться в Союзе писателей, куда был принят еще в 1934-м, осуществить множество планов, задуманных до каторги и на каторге, завершить работу над фундаментальной «Летописью жизни и творчества В. Г. Белинского» (М., 1958)[2147] и единственной в своей жизни книгой статей «От „Капитанской дочки“ к „Запискам охотника“. Пушкин — Рылеев — Кольцов — Белинский — Тургенев» (Саратов, 1959).

Активная работа была продолжена и в Москве: старший научный сотрудник Института мировой литературы (1956–1964), он выступает инициатором огромного числа академических проектов, руководит изданием образцового 30-томника Герцена (1958–1964), пишет для «Литературного наследства» и научной печати, становится членом редколлегий серии «Литературные памятники» (1959) и «Краткой литературной энциклопедии» (1962)[2148]. И сюда же нельзя, наконец, не прибавить письма, которыми О. в течение всей своей жизни обменивается с К. и Л. Чуковскими, Б. Эйхенбаумом, М. Азадовским, П. Берковым, К. Богаевской, Е. Покусаевым, Ю. Лотманом[2149], десятками других своих корреспондентов, а с годами в их круг входят и зарубежные слависты, прежде всего профессор Калифорнийского университета Г. Струве, по нелегальным каналам получивший от О. многие материалы из наследия Н. Гумилева, А. Ахматовой, О. Мандельштама, и в частности стихотворение «Мы живем под собою не чуя страны…».

В случае О. эти письма — тоже род научной публицистики, очень часто «эпистолярные памфлеты»[2150]. Случалось, он лукавил, преувеличивая в переписке достоинства тех или иных литературных вельмож[2151], или под горячую руку раздавал своим оппонентам отнюдь не академические и не всегда заслуженные ими характеристики типа «гангстеры», «гешефтмахеры», «мародеры» и «болваны», хотя «быстро остывал и вскоре искренне раскаивался, что излишне погорячился»[2152]. Зато «борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова, Берии, Заковского, Рюмина и др.»[2153] вел неукротимо, что и воплотилось с блеском в статье «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых», которую по его поручению Г. Струве за подписью NN напечатал сначала в «Социалистическом вестнике» (1963. № 5/6)[2154], а потом повторил в «Новом русском слове» (8 июля 1963 года) и — под названием «„Сталинисты“ среди советских писателей и ученых» — в парижской «Русской мысли» (3 августа 1963 года)[2155].

Компетентные органы за О., естественно, послеживали, подозревали даже, что это он скрывается под псевдонимом Абрама Терца[2156], поэтому воспользовались предлогом — 7 июня 1963 года при досмотре в поезде «Москва — Хельсинки» у американской славистки К. Б. Фойер была изъята записная книжка, где упоминалось имя О.[2157], — и на его квартире устроили обыск.

Следствие длилось до конца года, но гуманнейшие в мире следователи дело до суда не довели, передали его на предмет общественного порицания писателям. И те не сплоховали: 7 октября 1964 года О., как и в 1936-м, вновь исключили из Союза писателей[2158], через три недели отправили на пенсию и из ИМЛИ, а из редколлегий «Литературных памятников» и «Краткой литературной энциклопедии» вывели.

Он бодрился: «Как-нибудь проживу и без Союза, на правах Зощенко, Ахматовой, Пастернака. Не мне стыдно»[2159]. Дело было, однако же, плохо — ни привычной зарплаты, ни возможности печататься, по крайней мере под своим именем, и даже упоминание его фамилии в печати оказалось под запретом. Вот ведь и написанная А. Белинковым статья о нем была выброшена из 5-го тома КЛЭ (1967). Переезжать в Тарту по приглашению Ю. Лотмана он и ввиду возраста, и ввиду букета своих диагнозов не рискнул. Согласился лишь на три-четыре дня в месяц ездить для чтения лекций в Горьковский университет, но весной 1968 года по требованию УКГБ и обкома был уволен и оттуда.

О. будто вычеркнули из жизни, и силы его действительно иссякали, но наперекор этому он все равно продолжать