Фрейд - Питер Гай

Это почти поэтично, но исход не был гладким. Макс Шур, который должен был сопровождать Фрейда в качестве личного врача, «умудрился» попасть на операционный стол – у него был аппендицит – и смог присоединиться к своему пациенту только 15 июня. По предложению Анны вместо него с Фрейдом поехала молодой педиатр Жозефина Штросс. Все почувствовали себя в безопасности, как с характерной для него точностью отметил основатель психоанализа, 5 июня в «2:45 утра», когда Восточный экспресс пересек границу Франции. «После моста через Рейн мы были свободны!» – восклицал Фрейд, вспоминая этот момент. Если не считать усиления сердечных болей, вызванного утомлением, мэтр хорошо перенес путешествие. В Париже его ждал очень сердечный, хотя и несколько шумный прием. Вокзал наводнили разгоряченные журналисты и фотографы, охотившиеся за снимками и интервью. Но рядом был Буллит, а также Эрнст и Гарри Фрейды, а Мари Бонапарт быстро отвезла мэтра в свой элегантный дом. «Мари, – писал он, – превзошла саму себя в нежности и заботливости». Затем Фрейды ночным пароходом отправились в Англию. Утром 6 июня на вокзале Виктория их встретили родственники и Джонсы. Всех отвезли в арендованный дом на северо-западе Лондона, поблизости от Риджентс-парка. Джонс вез их через «прекрасный город» мимо туристических достопримечательностей – Букингемского дворца, площади Пикадилли, Риджент-стрит, – и Фрейд показывал их жене. Кто бы мог представить, что он закончит жизнь в Лондоне, в изгнании?..

Смерть стоика

Фрейд приехал в Англию, чтобы, как он сам выразился, умереть на свободе, но его первое письмо из Лондона свидетельствует, что ни тревоги и унижения, которые он недавно перенес, ни рак, этот злейший враг на протяжении 15 лет, ни преклонный возраст – мэтру исполнилось 82 года – не убили в нем жажду жизни, дар наблюдательности и красноречия, а также привычки буржуа. «Дорогой друг, – писал он Максу Эйтингону в Иерусалим. – Последние несколько недель я почти не слал вам новостей. В качестве компенсации пишу вам первое письмо из нового дома, еще до того, как приобрел новую почтовую бумагу». За этим замечанием стоит буржуазный мир, теперь ставший достоянием истории: считалось само собой разумеющимся – не правда ли? – что, где бы человек ни жил, даже в арендованном меблированном доме, в таком, как номер 39 по Элсуорти-роуд, на его почтовой бумаге должен значиться адрес. Но даже без нового адреса Фрейд перечислил верному берлинскому другу события последних дней: переезд семьи вместе с горничной, врачом и собакой из Вены в Англию через Париж, не вовремя случившийся аппендицит Шура, влияние трудного путешествия на его собственное сердце, необыкновенная доброта Мари Бонапарт, очаровательное расположение нового дома, с садом и чудесным видом из окна.

Фрейд в этом письме словно оправдывался и, будучи опытным психоаналитиком, сам обратил на это внимание. Но его жена, не имевшая отношения к психоанализу, воспринимала новые обстоятельства практически так же. Если постоянно не думать о тех, кто остался, писала она племяннице в конце июня, то можно быть совершенно счастливым. Четыре сестры Фрейда все еще были в Вене. Он отправил им 160 тысяч шиллингов – более 20 тысяч долларов. Сумма приличная, но при таком жестоком и непредсказуемом режиме, который установился в Австрии, судьба этих денег, не говоря уже о судьбе пожилых дам, оставалась неопределенной. Даже события, которые приносили облегчение или вызывали радость, становились для Фрейда шоком. Слишком многое изменилось за последние месяцы, а новое окружение таило в себе немало сюрпризов. Он с трудом привыкал к резкому контрасту. Все это было похоже на сон, писал Фрейд Эйтингону. «Эмоциональная атмосфера этих дней трудно укладывается в голове. Она почти неописуема». Удовольствие от жизни в новом мире несколько портили мелкие странности этого мира, вопрос о том, сколько еще будет стучать больное сердце, а также серьезная болезнь свояченицы. Минна Бернайс лежала в постели этажом выше, и Фрейд еще с ней не виделся. Неудивительно, что временами его охватывала депрессия. «Однако все дети – как свои, так и приемные – очаровательны. Матильда распоряжается здесь так же умело, как Анна в Вене» – самая высокая оценка в устах Фрейда. «Эрнст просто сама надежность, жена и дети ему под стать; Мартин и Роберт воспрянули духом и вновь высоко держат голову. Неужели я единственный, кто не в состоянии обеспечить свою семью? Моя жена по-прежнему сохраняет бодрость духа и боевой настрой».

Ему очень повезло. Газета Manchester Guardian, которая встретила прибытие Фрейда доброжелательной статьей от 7 апреля, цитировала слова Анны: «В Вене мы были среди тех немногих евреев, с которыми обращались достойно. Нет, мы не были заперты в своем доме. Отец не выходил на улицу несколько недель, но это было связано со здоровьем». Мартин прибавил, что отец останется в Англии, потому что любит эту страну и ее народ. Дипломатично и одновременно искренне.

Одной безопасности уже было достаточно для радости, но у Фрейда имелись для нее и другие поводы. 28 июня он с нескрываемой гордостью сообщал Арнольду Цвейгу, что его посетили три секретаря «К. О.» и принесли с собой «священную книгу [Королевского] Общества» для подписи. «Они оставили мне факсимиле этой книги, и теперь, когда вы появитесь в наших краях, я смогу показать вам подписи И. Ньютона и Чарльза Дарвина. Неплохая компания!» Приглашение добавить свое имя к именам выдающихся ученых было лестным, а готовность Королевского общества изменить своим правилам и принести книгу ему свидетельствовала об особом уважении. До Фрейда был всего один подобный случай – книгу приносили английскому королю. Но эта Англия, не удержался от замечания основатель психоанализа, странное место. Англичане даже хотели, чтобы он изменил свою подпись. Здесь, как ему объяснили, только лорд подписывается одной фамилией. Поэтому в качестве эксперимента мэтр подписал письмо Арнольду Цвейгу так, как делал это более 40 лет назад: «Зигм. Фрейд».

Конечно, гораздо важнее этих мелких странностей был поток доброты и сочувствия, который пролился на Фрейда в Англии. Известные люди и обычные граждане, причем почти все незнакомые с ним, относились к основателю психоанализа с таким вниманием и заботой, что он просто не знал, как реагировать. «Внезапно мы стали популярными, – писал мэтр Эйтингону. – Управляющий банком говорит: «Я все о вас знаю», а шофер такси, везущий Анну, восклицает: «О, тут живет доктор Фрейд!» Мы утопаем в цветах». Но самым удивительным было следующее обстоятельство: «Можно снова писать все, что хочешь. Письма не вскрываются». Двумя неделями позже, отвечая на письмо брата Александра, который сумел выбраться из Австрии в марте и теперь был в Швейцарии, в безопасности, Фрейд повторил свои восторженные слова, словно все еще не мог в это поверить. Несмотря на все присущие ей особенности, Англия «благословенная, счастливая страна с добрым, гостеприимным народом; по крайней мере, это впечатление первых недель». Основатель психоанализа с изумлением увидел, что уже на третий день ему стали приходить письма с таким адресом, как «доктору Фрейду, Лондон» или «над Риджентс-парком». Жена поразилась не меньше его. Всю эту корреспонденцию нельзя было просто проигнорировать. «А письма! – в притворном ужасе восклицал Фрейд. – Я две недели трудился, как кули, отделяя зерна от плевел». Он ответил на все, что заслуживало внимания. Письма приходили от друзей и, «что удивительно, от незнакомцев, которые всего лишь желали выразить свою радость, что мы спаслись и теперь находимся в безопасности, и ничего не хотели взамен». Помимо них, как и следовало ожидать, его осаждала «толпа охотников за автографами, глупцов, безумцев и ханжей, которые присылают брошюры и проповеди, чтобы спасти мою душу, показать дорогу к Христу и просветить меня насчет будущего Израиля. А еще научные общества, членом которых я уже состою, и бесчисленное множество еврейских «ассоциаций», в которых я должен стать почетным членом. Другими словами, впервые и в самом конце жизни я испытал, что такое слава».

Среди всех этих удовольствий Фрейд немного страдал от симптома, который много лет назад назвал виной выжившего. Он отметил, что тянул с ответом на письмо брата, потому что с ним самим и его семьей все было очень хорошо – даже слишком. Основатель психоанализа не упомянул своих сестер, оставшихся в Вене, но явно имел в виду их. И еще он испытывал приступы ностальгии. «Возможно, вы пропустили один момент, который эмигрант переживает особенно болезненно, – писал Фрейд своему бывшему пациенту, швейцарскому психоаналитику Раймону де Соссюру, поздравившему его с освобождением. – Это – если можно так выразиться – утрата языка, в котором он жил, на котором думал и который никогда не заменится другим, несмотря на все усилия». Ему даже было трудно отказаться от привычного «готического письма». Фрейд оставался ироничен: «Мне так часто говорили, что я не немец. И теперь я доволен, что больше не нужно быть немцем». И все же эти мелочи были преодолимы. На данный момент Зигмунд Фрейд не умирал, а жил на свободе и наслаждался, насколько позволяли здоровье, приступы вины и окружающий мир.