Фрейд - Питер Гай

К тому времени вердикт врачей был уже произнесен. Биопсия, выполненная 28 февраля, показала, что рак вновь перешел в наступление, и на этот раз опухоль располагалась в горле так глубоко, что операция не представлялась возможной. На какое-то время рентгеновское облучение вопреки ожиданиям Шура сдержало рост новообразования, но улучшение оказалось временным. Как бы то ни было, Фрейд отказывался утешаться ложными надеждами. «Моя дорогая Мари, – взывал он к своей принцессе в конце апреля. – Я долгое время не писал вам, пока вы плавали в своем синем море». Мари Бонапарт отдыхала в Сен-Тропе… «Вы понимаете причину этого, и ее же вам подскажет и мой почерк». Основатель психоанализа признавался: «Мои дела идут неважно. Виноваты в этом моя болезнь и последствия ее лечения. Правда, я не знаю, кто из них виноват больше. Окружающие всячески пытаются внушить мне оптимизм: рак отступает, побочные эффекты носят временный характер. Я этому не верю и не желаю обманываться». Дочь Анна стала для него незаменимой: «Вы знаете, что Анна не поедет на парижский конгресс, так как не может оставить меня. Я все больше и больше завишу от нее и все меньше и меньше от себя». Он снова, как это часто происходило в эти дни, торопил смерть. «Было бы очень кстати, если бы какие-нибудь неожиданные осложнения положили бы конец этому жестокому процессу».

Процитированное письмо говорит о многом. Оно еще раз подтверждает нежные чувства Фрейда к дочери, невозможность без нее обходиться, а также его сильное отвращение к собственной зависимости. И подчеркивает убежденность мэтра, что он имеет право знать о себе полную правду, какой бы печальной она ни была. По крайней мере, он мог быть уверен, что его личный врач Макс Шур не станет ничего скрывать, как это сделал Дойч в 1923 году. К сожалению, Шур в эти критически важные недели вынужден был покинуть Фрейда. В конце апреля, попав в безвыходное положение, он отправился в Соединенные Штаты, чтобы отвезти туда жену и двух маленьких детей, подать документы на гражданство и попытаться получить медицинскую лицензию. Шур мучился угрызениями совести, но Фрейду после рентгеновской терапии вроде бы стало лучше, а откладывать поездку уже не представлялось возможным. Он получил визу на въезд в США, а затем, заявляя о необходимости быть рядом с мэтром, продлил ее до конца апреля. Но американское консульство, вынужденное следовать строгим иммиграционным законам, не согласилось бы на повторное продление визы. Под угрозой на много лет потерять право на иммиграцию в Соединенные Штаты Шур решил поехать и вернуться как можно быстрее.

Все эти месяцы, как и в самые тяжелые дни в нацистской Австрии, Макс Шур был практически главной фигурой для Фрейда и его дочери Анны. Основатель психоанализа постоянно называл его лейб-медиком, что звучало почти по-королевски, но любил Шура и относился к нему как к верному другу.

Шур познакомился с Фрейдом в 1915 году, когда юным студентом-медиком со все возрастающим волнением слушал его цикл, который впоследствии был опубликован как «Лекции по введению в психоанализ». Он выбрал своей специальностью внутренние болезни, но продолжал интересоваться психоанализом, и его необыкновенное обаяние, редкое для терапевта, привлекло внимание Мари Бонапарт – принцесса пришла к Шуру на консультацию в 1927-м, а через год проходила у него курс лечения. Она уговорила Фрейда сделать Шура своим личным врачом, что и произошло в марте 1929 года. Основатель психоанализа никогда не жалел, что последовал совету Мари, и называл себя послушным пациентом Шура, хотя это для него нелегко. На самом деле мэтр бунтовал против Шура только по двум поводам: Фрейд постоянно жаловался, что Шур занижает суммы в своих счетах, и – более серьезный акт неповиновения – пренебрегал советом отказаться от сигар, которые так любил. Сигары были ему необходимы. Во время первой же встречи Фрейд и Шур обсудили деликатную тему откровенности, а затем основатель психоанализа затронул еще более трудный вопрос: «Пообещайте мне еще одно: что, когда придет мое время, вы не позволите мне страдать понапрасну». Шур обещал, и они пожали друг другу руки. Весной 1939 года необходимость исполнить обещание почти созрела.

Одним из событий, которое пропустил Шур из-за вынужденного отъезда, был восемьдесят третий день рождения Фрейда. Мари Бонапарт приехала на Мэрсфилд-Гарденс, 20, и осталась на несколько дней. Присутствовала, как и обещала, Иветта Гильбер – она подарила Фрейду свою фотографию с надписью: «От всего сердца!» – «De tout mon cœur au grand Freud! Yvette Guilbert, 6 Mai 1939». Затем, 19 мая, у Фрейда появился настоящий повод для праздника. Он торжествующе записал в дневнике: «Моисей на английском». Надежды основателя психоанализа сбылись – он собственными глазами увидел книгу «Человек Моисей и монотеистическая религия» для англоязычного мира. Однако ее издание у самого мэтра и его читателей вызвало не только радость.

Длинное эссе, завершающее три статьи о Моисее, подтверждает обоснованность прежней осторожности Фрейда. Он не теряет из виду Моисея и главный вопрос: что сделало евреев такими, какие они есть? Но в этой заключительной части, о Моисее и монотеизме, основатель психоанализа обобщает свой вопрос, чтобы охватить религию в целом. Он мог бы назвать свою книгу «Прошлое одной иллюзии». И действительно, несмотря на все отклонения и отступления от темы, на все автобиографические аспекты, работа «Человек Моисей и монотеистическая религия» затрагивает темы, повторявшиеся на протяжении всей психоаналитической деятельности Зигмунда Фрейда: эдипов комплекс, приложение этого комплекса к доисторическим временам, невротическая составляющая любой религии, отношения лидера и его последователей[313]. Кроме того, книга затрагивает – к сожалению, очень актуальный – вопрос о, вероятно, неистребимом явлении антисемитизма, а также о еврейском происхождении самого Фрейда. В сноске даже появляется одна из самых эксцентричных идей последнего периода его жизни: основатель психоанализа был убежден, что пьесы Шекспира написаны Эдуардом де Вером, графом Оксфордом, – надуманная и несколько странная теория, которую он предлагал своим изумленным гостям и не менее изумленным корреспондентам[314]. Но Шекспир все-таки находился довольно далеко от его главных интересов. Неисправимый антиклерикал, Фрейд возвращался к нечестивому предположению, которое выдвигал уже в течение нескольких десятилетий: религия есть коллективный невроз.

Когда обстоятельная аргументация мэтра уже пошла в печать, оказалось, что у христиан имеются такие же веские причины, как и у евреев, считать книгу «Человек Моисей и монотеистическая религия» неприятной и даже возмутительной. Фрейд истолковывал убийство Моисея древними евреями, описанное во втором очерке, как воспроизведение первичного преступления против отца, которое он проанализировал в работе «Тотем и табу». Новое издание доисторической драмы представляло собой возвращение вытесненного, поэтому христианская легенда о безупречном Иисусе, приносящем себя в жертву ради спасения грешного человечества, была «очевидным тенденциозным искажением» еще одного такого преступления. Тут Фрейд предстает перед нами безжалостным следователем, имеющим дело с загнанным в угол преступником. «Как может невиновный в убийстве взять на себя вину убийцы посредством того, что позволяет убить себя самого? В исторической действительности такого противоречия не существовало. «Спасителем» не мог быть никто другой, кроме главного виновника, предводителя оравы братьев, одолевших отца». Основатель психоанализа считал, что не имеет особого значения, существовал ли в действительности этот главный мятежник и было ли совершено это преступление. В конструкции Фрейда реальность и фантазия были не просто родными сестрами – они были близнецами. Если преступление воображаемое, то Христос – это наследник оставшейся неосуществленной фантазии-желания. Если же такой преступник существовал, тогда он его преемник и его новое воплощение. Но, независимо от исторической правды, христианская церемония Святого причастия повторяет содержание давней тотемной трапезы, хотя и в более мягком, выражающем почитание варианте. Таким образом, иудаизм и христианство, хотя и имеют много общего, решительно отличаются в своем отношении к отцу: «Иудаизм был религией отца, христианство стало религией сына».

Анализ Фрейда крайне неуважителен по отношению к христианству – именно своей научностью и бесстрастностью. Он воспринимает основу христианской истории как гигантский, хотя и неосознанный обман. И это еще не все! Еврей Савл из Тарсы – Павел – первым начал смутно догадываться о причине депрессии, охватившей цивилизацию того времени: «Мы убили Бога Отца». Эту истину он не мог воспринять иначе, как в иллюзорной форме благой вести. Другими словами, христианская легенда об искуплении через Иисуса, его жизнь и судьбу была реакцией самозащиты, выдумкой, за которой скрывались какие-то ужасные поступки – или желания.