Фрейд - Питер Гай

Эта одержимость нашла отражение в тексте. В одном из предварительных замечаний к третьей части книги «Человек Моисей и монотеистическая религия», написанном в Лондоне в 1938 году, Фрейд говорил, что счастлив жить в Англии, где к нему относятся как к желанному гостю, где он может вздохнуть свободно, отбросив гнет самоцензуры, и снова имеет возможность «…говорить и писать – чуть было не сказал: думать, – как хочу или должен». Хочу и должен! Он был свободным человеком, но не мог перестать писать о Моисее. Основатель психоанализа пытался вытеснить из своего сознания последнюю часть книги, пока жил в Вене, но она продолжала мучить его, «словно неприкаянный дух». Этого Фрейда мы хорошо знаем: человек, которого на протяжении многих лет могла преследовать какая-либо идея. Он задумал своего «Моисея» как вызов, написал его наперекор всему и опубликовал, невзирая ни на что. Такую позицию мэтр считал единственно правильной для исследователя, который всю жизнь был не в ладах со «сплоченным большинством». К его удивлению, книга имела успех. 15 июня в письме, которое оказалось последним, Фрейд сообщает своей дорогой принцессе: «Я слышал, что «Моисей» на немецком уже продан в количестве 1800 экземпляров». Но среди всех сочинений основателя психоанализа книга «Человек Моисей и монотеистическая религия» стоит особняком и в каком-то смысле еще более необычна, чем «Тотем и табу». Задумывая эту работу, Фрейд хотел снабдить ее подзаголовком «Исторический роман». И поступил бы правильно, осуществив свое намерение.

В начале июня 1939 года, когда Шур был в Соединенных Штатах, лихорадочно пытаясь поскорее закончить все свои дела и вернуться к мэтру, Анна Фрейд сообщила ему о признаках некоторого улучшения в состоянии отца. Тем не менее боли оставались сильными, протез было трудно ставить и снимать, а от злокачественной опухоли, которая начала изъязвляться, исходил очень неприятный запах. 8 июля Шур приехал в Англию и увидел, что мэтр выглядит теперь гораздо хуже, чем до его отъезда. Фрейд похудел и выказывал признаки апатии. Он страдал от бессонницы и бо2льшую часть времени отдыхал. Из дальних стран к нему приезжали друзья. В июле Ганс Закс сумел вырваться в Лондон и ежедневно навещал Фрейда. «Он выглядел очень больным, – вспоминает Закс, – и невероятно старым. Было видно, что каждое слово сто2ит ему огромных, почти непомерных усилий. Но эти мучения не сломили его волю». Фрейд по-прежнему принимал пациентов, когда боль немного ослабевала, и собственноручно писал письма, когда у него хватало сил держать ручку. Он не жаловался, а предпочитал говорить о психоанализе в Соединенных Штатах. При расставании Закс, зная, что мэтр не любит открытого проявления чувств, непринужденно заговорил о своих планах. Фрейд, вспоминает Закс, оценил его деликатность. Он пожал ему руку и сказал: «Я знаю, что в Америке у меня есть по крайней мере один друг». Несколько дней спустя, в конце июля, на неделю приехала Мари Бонапарт. Она понимала, что больше не увидит Фрейда. 1 августа основатель психоанализа официально прекратил свою медицинскую практику – это был решительный жест прощания.

В воспоминаниях последних гостей заметен легкий оттенок удивления – хотя все они близко знали Фрейда – его неизменной обходительностью. Он спрашивал о других людях, никогда не выказывал признаков нетерпения или раздражения. Болезнь не превратила его в капризного ребенка. 13 августа с ним попрощался племянник Гарри. «Когда я ответил на его вопрос о времени моего возвращения из Соединенных Штатов, к Рождеству, его губы тронула печальная улыбка и он сказал: «Думаю, ты меня уже не застанешь». Через несколько дней в коротком сердечном письме немецкому поэту Альбрехту Шефферу Фрейд назвал себя задержавшимся и процитировал слова самого Шеффера: ему остается только ждать, ждать.

В конце этого месяца до сестер Фрейда в Вене дошли вести, что их любимый старик совсем плох. Роза Граф в письме племяннице писала, что ей известно о невероятной заботе Анны об отце. За неделю до начала войны она сообщала, что французские визы, несмотря на высокое покровительство друзей брата в Париже, еще не прибыли[317]. 27 августа Фрейд сделал последнюю запись в своем дневнике. Она заканчивалась словами: «Военная паника».

Конец был уже близок. Запах разлагающейся плоти сделался таким невыносимым, что собака Фрейда шарахалась от него и ее было невозможно заставить приблизиться к хозяину. По словам Шура, мэтр знал, что это означает, и смотрел на свою любимицу с глубочайшей печалью. Основатель психоанализа страдал от боли, которая отпускала его все реже и реже. Тем не менее он продолжал, когда мог, следить за событиями в мире, просматривая газеты.

1 сентября немцы вторглись в Польшу, и Макс Шур поселился в доме на Мэрсфилд-Гарденс, чтобы быть рядом с Фрейдом в случае воздушного налета немцев на Лондон. 3 сентября Франция и Британия вступили в войну, которую так стремились предотвратить. В тот же день Джонс написал мэтру самое сердечное из своих писем, напомнив, что 25 лет назад их страны были противницами в войне, но даже тогда они находили способ поддерживать дружбу. Теперь они рядом и едины в своих военных симпатиях. Джонс выразил благодарность, в последний раз, за все, что мэтр привнес в его жизнь.

Война пришла в дом на Мэрсфилд-Гарденс в начале сентября с первыми звуками воздушной тревоги. На всякий случай кровать Фрейда переместили в «безопасную» часть дома, и, как свидетельствует Шур, основатель психоанализа наблюдал за этой операцией с некоторым интересом. Но он был уже далек от всего… Возникшая на фоне мюнхенского кризиса отстраненность, отметил Шур, теперь стала еще более заметной. Изредка к Фрейду возвращалось прежнее остроумие: когда по радио объявили, что эта война будет последней и Шур спросил его, верит ли мэтр в это, он сухо ответил: «Для меня это последняя война». Буржуазные привычки тоже не отпускали его. У мэтра были наручные часы и настольные часы с недельным заводом, и он заводил их до самой смерти, как делал это всю жизнь. «Фрейд заметил мне, – вспоминает Шур, – как ему повезло быть другом столь многих прекрасных людей». Анна в этот момент вышла из комнаты, что дало возможность мэтру сказать: «Судьба была добра ко мне, подарив отношения с такой женщиной – я имею в виду Анну, конечно». Эти слова были сказаны с огромной нежностью, прибавил Шур, хотя Фрейд никогда не демонстрировал своих чувств к дочери. Она была всегда рядом, готовая прийти на помощь в любое время дня и ночи. Точно так же, как Шур и Жозефина Штросс, которую в семье ласково называли Фифи, молодой педиатр, сопровождавшая Фрейдов в Англию и сохранившая близкие отношения с ними.

У Фрейда почти не осталось сил. И кормить его было трудно… Но, несмотря на мучения, особенно по ночам, он отказывался от любых седативных средств. Основатель психоанализа все еще мог читать, и последней прочитанной книгой стала «Шагреневая кожа» Бальзака, таинственная история о сжимающейся коже. Закончив чтение, мэтр заметил Шуру, что этот сюжет как раз для него – в нем идет речь об усыхании и голодной смерти. По мнению Анны, именно это слово, «усыхание», точнее всего характеризовало состояние отца. Его время заканчивалось.

Последние дни Зигмунд Фрейд провел в своем кабинете на первом этаже с окнами в сад.19 сентября пришел Эрнест Джонс, которого спешно вызвала Анна, думая, что отец умирает. Джонс вспоминал, что мэтр по обыкновению дремал, но, когда он окликнул его: «Герр профессор», – открыл глаза, узнал и махнул рукой, затем опустил ее в высшей степени выразительным жестом, который заключал в себе много смысла: приветствие, прощание, покорность судьбе. Затем снова задремал.

Джонс верно понял этот жест. Основатель психоанализа последний раз приветствовал давнего союзника. Он уже попрощался с жизнью. Шур очень переживал, что не в состоянии облегчить страдания Фрейда, но через два дня после визита Джонса, 21 сентября, когда врач сидел у постели своего пациента, тот взял его за руку и сказал: «Мой дорогой Шур, несомненно, вы помните наш с вами договор. Вы обещали не покидать меня, когда придет мой срок. Теперь в моей жизни не осталось ничего, кроме бессмысленных мучений». Шур подтвердил, что не забыл свое обещание. Фрейд вздохнул с облегчением и, удерживая его ладонь, сказал: «Благодарю вас». Потом, слегка запнувшись, он добавил: «Обсудите это с Анной, и, если она одобрит, положите этому конец». В этот момент он в первую очередь думал о своей Антигоне – как и все последние годы. Анна Фрейд хотела оттянуть неизбежное, но Шур настаивал, что продлевать мучения бессмысленно, и она, подобно отцу, смирилась. Время пришло. Зигмунд Фрейд это знал и действовал. Так он соединил части в целое, интерпретировал собственные слова, что приехал в Англию, чтобы умереть на свободе.

Макс Шур со слезами на глазах наблюдал, как Фрейд встретил смерть – с достоинством и без какой-либо жалости к себе. Он никогда не видел, чтобы так умирали. 21 сентября Шур ввел ему три сантиграмма морфия – обычной седативной дозой считались два сантиграмма, – и Фрейд погрузился в мирный сон. Когда пациент стал беспокойно двигаться, Шур повторил инъекцию, а на следующий день, 22 сентября, ввел последнюю дозу. Зигмунд Фрейд впал в кому, из которой уже не вышел. Он умер в три часа утра 23 сентября 1939 года. Почти 40 лет назад в письме Оскару Пфистеру основатель психоанализа спрашивал, что делать человеку в тот день, когда мысли перестают приходить в голову, а нужные слова не идут на ум. Фрейд признавался, что от такой возможности невольно вздрогнешь. «Вот почему, несмотря на покорность судьбе, что является некоторой опорой человеку, я тайно молюсь: сохрани меня Бог от какой-либо немощи, от паралича моих способностей вследствие какого-либо телесного недуга. Мы умрем на своем посту, как сказал король Макбет». Зигмунд Фрейд позаботился о том, чтобы его тайное желание исполнилось. Старый стоик управлял своей жизнью до самого конца.