Фрейд - Питер Гай

Среди всех этих удовольствий Фрейд немного страдал от симптома, который много лет назад назвал виной выжившего. Он отметил, что тянул с ответом на письмо брата, потому что с ним самим и его семьей все было очень хорошо – даже слишком. Основатель психоанализа не упомянул своих сестер, оставшихся в Вене, но явно имел в виду их. И еще он испытывал приступы ностальгии. «Возможно, вы пропустили один момент, который эмигрант переживает особенно болезненно, – писал Фрейд своему бывшему пациенту, швейцарскому психоаналитику Раймону де Соссюру, поздравившему его с освобождением. – Это – если можно так выразиться – утрата языка, в котором он жил, на котором думал и который никогда не заменится другим, несмотря на все усилия». Ему даже было трудно отказаться от привычного «готического письма». Фрейд оставался ироничен: «Мне так часто говорили, что я не немец. И теперь я доволен, что больше не нужно быть немцем». И все же эти мелочи были преодолимы. На данный момент Зигмунд Фрейд не умирал, а жил на свободе и наслаждался, насколько позволяли здоровье, приступы вины и окружающий мир.

Реакцией Фрейда на бодрящий эффект теплого приема стало возвращение к работе; это был добрый знак. 21 июня, всего через две недели после прибытия в Англию, мэтр записал в своем дневнике: «Снова взялся за Моисея III». Неделей позже он сообщал Арнольду Цвейгу, что с удовольствием работает над третьей частью «Моисея». Очевидно, это удовольствие разделяют немногие. Только что, продолжал Фрейд, пришло письмо «от одного молодого еврея-американца, в котором он просит меня не отнимать у его бедного, несчастного народа его единственное и последнее утешение». Примерно в это же время видный еврейский востоковед Авраам Шалом Иегуда обратился к основателю психоанализа с такой же просьбой. Фрейд еще не закончил рукопись книги «Человек Моисей и монотеистическая религия», но сама перспектива ее публикации страшила евреев, искавших в эти времена ужасных бедствий опору в Моисее. В 1937 году мэтр опубликовал первые две части работы в журнале Imago, но книга, доступная широкому кругу читателей, представляла гораздо бо2льшую угрозу, чем две статьи о Моисее-египтянине в каком-то журнале для психоаналитиков.

С тех пор не прекращался поток взволнованных обращений, гневных обвинений и презрительных опровержений, среди которых изредка встречалось и одобрение. Фрейда это не волновало, однако он утверждал: то, что другие назвали упрямством или высокомерием, на самом деле есть признак скромности. Он недостаточно влиятелен, указывал мэтр, чтобы поколебать веру даже одного религиозного еврея[311]. Твердо убежденный в правильности своего решения вопроса о Моисее и в значимости этого решения для истории евреев, Фрейд был упрям и на удивление слеп к психологическим последствиям для тех, кто считал Моисея своим праотцом. Однако он не всегда был таким бесчувственным. В самом начале первого очерка, «Моисей, египтянин», Фрейд сразу же обозначает проблему: «Отнять у народности человека, которого она прославляет как величайшего из своих сыновей, – отнюдь не то, за что берешься с большой охотой или походя, особенно если сам принадлежишь к этому народу. Но, – настаивает он, – ни один пример не подвигнет меня пренебречь истиной в угоду мнимым национальным интересам». Он достаточно страдал из-за того, что австрийские политики заставили его умолкнуть, даже на время, и теперь не позволит своим собратьям евреям сделать то же самое. Поэтому мэтр продолжал работать над своим «Моисеем III». Эту идею он должен был довести до конца. 17 июля Фрейд торжественно объявил брату Александру: «Только что написал последнее предложение Моисея III». В начале следующего месяца его дочь Анна прочитала фрагмент третьей части работы на международном психоаналитическом конгрессе в Париже.

Внимание Фрейда было в основном поглощено «Моисеем», однако он не забывал о других профессиональных интересах. В начале июля в одном из последних писем Теодору Рейку мэтр продемонстрировал, что его старая неприязнь к американцам, с которыми он разошелся по вопросу дилетантского анализа, все еще жива. Рейк – кстати, именно он начал дискуссию более 10 лет назад – теперь обосновался в Соединенных Штатах. «Какой злой ветер принес вас не куда-нибудь, а в Америку? – язвительно спрашивал у него Фрейд. – Вам должно было быть известно, как наши тамошние коллеги привечают аналитиков-непрофессионалов, поскольку для них психоанализ всего лишь слуга психиатрии». Враждебность притупила его способность к состраданию. «Неужели вы больше не могли оставаться в Нидерландах?» В том же месяце Фрейд категорически отверг предположение, что он изменил отношение к дилетантскому анализу, назвав подобные сообщения глупыми слухами. На самом деле, писал мэтр, он никогда не отказывался от этих взглядов и настаивает на них еще сильнее, чем прежде.

Опасности для психоанализа, будь то в ненадежной Америке или, что гораздо хуже, оказавшейся под властью нацистов Центральной Европе, продолжали тревожить Фрейда. Издательство Verlag в Вене было уничтожено в марте 1938 года после аншлюса Австрии, и поэтому работу «Человек Моисей и монотеистическая религия» решили печатать в Амстердаме. Теперь Ганс Закс, благоразумно перебравшийся из Берлина в Бостон еще в 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, предложил издавать журнал прикладного психоанализа в качестве наследника закрывшегося Imago. Фрейд не хотел одобрять план Закса. Он боялся, что это будет концом всех усилий продолжать публикацию психоаналитических журналов в Германии. «Ваш план по изданию нового англоязычного Imago в Америке поначалу мне не понравился», – писал мэтр Заксу. Фрейд не хотел, «чтобы в Германии свет совсем погас», но Анна и Эрнест Джонс убедили его, что такие возражения безосновательны, и тогда он предложил название American Imago, с которым Закс тут же согласился.

Несколько дней спустя, 19 июля, Стефан Цвейг, нашедший убежище в Англии, привел к Фрейду Сальвадора Дали. Основатель психоанализа, который с подозрением относился к сюрреалистам, был очарован «юным испанцем с доверчиво-фанатичными глазами и бесспорным техническим мастерством».

Еще через три дня, 22 июля, Фрейд начал «Очерк психоанализа», педантично отметив на первой странице дату. Он писал быстро и нетерпеливо, используя сокращения и пропуская артикли. Эта «каникулярная работа», сообщал мэтр дочери Анне, которая в то время была в Париже на конференции, стала для него увлекательным занятием. Тем не менее «Очерк…» представляет собой глубокое, хотя и краткое изложение его зрелых взглядов. На 60 страницах, которые Фрейд успел написать до того, как прервал работу над рукописью, он суммировал то, что ему было известно о психическом аппарате, теории влечений, развитии сексуальности, природе бессознательного, толковании снов и технике психоанализа. Не все в этом объемном фрагменте представляет собой резюме: мэтр намекал на новые направления своей мысли, особенно в отношении «Я». В одном из любопытных пассажей он рассуждал, что наступит время, когда химические вещества будут смещать баланс психики и таким образом сделают ненужной психоаналитическую терапию, которая сегодня является наилучшим средством лечения неврозов. В 82 года Зигмунд Фрейд по-прежнему смотрел в будущее, все еще лелеял мысль о радикальных изменениях в практике психоанализа.

«Очерк психоанализа» выглядит как высококонцентрированный учебник, но его нельзя назвать пособием для начинающих; это самая сложная из «популяризаций» Фрейда. Широкий охват и скрытые предупреждения против окостенения психоаналитического мышления делают эту работу чем-то вроде завета Зигмунда Фрейда созданной им профессии.

Фрейд прервал работу над «Очерком…» в начале сентября, когда появились тревожные признаки активизации злокачественного новообразования. После консультаций с английскими врачами Фрейды вызвали из Вены Пихлера, и 8 сентября тот сделал обширную операцию, которая длилась больше двух часов – для лучшего доступа к опухоли пришлось разрезать щеку. После операции Анна сразу же с явным облегчением написала Мари Бонапарт: «Я очень рада, что уже наступил сегодняшний день». Эта операция стала для мэтра последней; теперь он был слишком слаб и мог выдержать только лечение радием, которое тоже оказалось мучительным.

Через несколько дней Фрейда выписали из больницы, и 27 сентября он переехал в дом, который для него приготовили, – номер 20 по Мэрсфилд-Гарденс, в Хэмпстеде. Дом оказался просторным и уютным. Особую прелесть ему придавал утопающий в цветах сад с высокими тенистыми деревьями. Осень была мягкой, и мэтр много времени проводил на свежем воздухе, читая и отдыхая в кресле-качалке. Все было приспособлено для его потребностей и желаний, чтобы он по возможности чувствовал себя комфортно. Наконец прибыли спасенные от нацистов вещи – книги, древности, знаменитая кушетка. Их расставили так, чтобы две комнаты на первом этаже напоминали приемную и примыкающий к ней кабинет в квартире на Берггассе, 19. Паула Фихтль, служанка, которая работала у Фрейдов с 1929 года и в Вене с величайшей осторожностью стирала пыль со статуэток, по памяти расставила их так, как раньше. Среди этих драгоценных артефактов был греческий сосуд с двумя ручками, подарок Мари Бонапарт, раньше стоявший позади письменного стола Фрейда в Вене. В него поместят прах мэтра и его жены… Здесь, на Мэрсфилд-Гарденс, в реконструированной обстановке Фрейд прожил год, который ему еще оставался.