Фрейд - Питер Гай

Тезис вполне правдоподобный, но далеко не полный и, если уж на то пошло, неубедительный. Другие евреи, чье положение было таким же маргинальным, как и Фрейда, крестились или уходили в бизнес, номинально не порывая с иудаизмом, вступали в Коммунистическую партию либо эмигрировали в Америку – и в большинстве своем были ни умнее, ни оригинальнее остальных. С другой стороны, Дарвин, с которым, наверное, лучше всего сравнивать Фрейда, являлся своим в английском истеблишменте – и остался своим даже после публикации «Происхождения видов». В заявлении Фрейда, что ни правоверный иудей, ни христианин не открыли психоанализ, есть доля истины: он был слишком мятежен, слишком враждебен религии и слишком презрителен к апологетике. Фрейд считал религию (любую, в том числе иудаизм) предметом психоаналитического изучения, поэтому мог подходить к ней только с точки зрения аналитика. Не случайно Дарвин – хотя его не назовешь маргиналом – тоже был атеистом.

Из сказанного не следует, что лишь маргинал – и особенно маргинал еврей – мог бы сделать то, что сделал за свою жизнь Зигмунд Фрейд, но в основе общеизвестного факта, что все первые психоаналитики Вены тоже были евреями, вероятно, лежит шаткое положение последних в австрийском обществе. Им позволялось получать медицинское образование, но медицинская элита их не очень-то жаловала. «Я полагаю, – писал Эрнест Джонс в автобиографии, размышляя о еврейском феномене в психоанализе, – что причиной тому были местные особенности в Австрии и Германии, поскольку эти особенности не повторялись ни в одной другой стране, разве что в небольшой степени в Соединенных Штатах». Для него было очевидно: «…в Вене еврейским врачам было легче разделить остракизм, которому подвергался Фрейд, поскольку это было просто еще одним проявлением жизни, к которой они привыкли, и точно так же дела обстояли в Берлине и Будапеште, где антисемитизм был почти таким же сильным»[299]. Перед лицом социального консерватизма, соединенного с нетерпимостью, первые психоаналитики считали определенную меру стойкости крайне необходимым для адаптации качеством.

Более того, как мы видели, в характере Зигмунда Фрейда был заложен бунтарский дух. Ему доставляло удовольствие являться лидером оппозиции, разоблачать фальшь, преследовать самообман и иллюзии. Основатель психоанализа до такой степени гордился, что у него такие враги – надоедливая католическая церковь, лицемерная буржуазия, тупой медицинский истеблишмент, материалистические американцы, – что в его сознании они превратились в могущественных призраков, гораздо более злобных и менее разобщенных, чем в действительности. Фрейд сравнивал себя с Ганнибалом, Артаксерксом, Иосифом, Моисеем и другими великими, имевшими историческую миссию, могущественных врагов и трудную судьбу. В молодости, в одном из своих писем невесте, которое часто цитируют, он писал: «Еще в школе я всегда был среди самых дерзких оппозиционеров и неизменно выступал в защиту какой-нибудь радикальной идеи». Однажды вечером Брейер сказал ему, что обнаружил, будто за поверхностной застенчивостью в нем таится чрезвычайно бесстрашная личность. «Я всегда так думал, но никому не осмеливался сказать об этом. Я часто чувствовал, что унаследовал все то неповиновение и страстность, с какой наши предки защищали свой храм, и мог бы с радостью пожертвовать своей жизнью за один великий момент в истории».

Конечно, это излияния влюбленного молодого человека, который хочет показать себя перед невестой в выгодном свете, но Зигмунд Фрейд был – и всегда оставался – именно таким. Открытое признание себя евреем давало возможность культивировать эту позицию, а еще более открытая позиция как психоаналитика проверяла и укрепляла ее на протяжении многих лет. Но Фрейд был уникален в своем даре, а не только в семейной констелляции и умственном развитии. В конечном счете приходится, хотя и вынужденно, вернуться к собственному заявлению мэтра, что перед творчеством психоаналитик должен опустить руки. Фрейд был Фрейдом.

Бунтарский дух, который побуждал основателя психоанализа в эти тяжелые времена заявлять о своем еврействе, пропитывает его последнюю большую работу, «Человек Моисей и монотеистическая религия», хотя цель на этот раз была другой. Многие читатели мэтра, как сочувствующие, так и возмущенные, расценят ее как неуместное отступничество. Своим умозрительным исследованием Моисея Фрейд словно хотел обидеть евреев, а не защитить их. Это довольно интересная работа, в большей степени гипотетическая, чем «Тотем и табу», более расплывчатая, чем «Торможение, симптом и страх», более оскорбительная, чем «Будущее одной иллюзии». Необычна сама ее форма. Книга состоит из трех тесно связанных эссе очень разного объема: «Моисей, египтянин» – это краткий набросок всего на несколько страниц, «Если Моисей был египтянином…» в четыре раза длиннее, а третье эссе, «Моисей, его народ и монотеистическая религия», занимает гораздо больше места, чем два первых вместе взятые. Кроме того, завершающий очерк снабжен двумя предисловиями, которые уравновешивают друг друга, а третье предисловие, ко второй части, расположено прямо посередине и насыщено материалом, намеренно повторяющим более ранние статьи Фрейда. Это не старческое слабоумие. Читая работу «Человек Моисей и монотеистическая религия», мы как бы участвуем в ее создании, ощущаем внутреннее и внешнее давление, которое чувствовал Фрейд все эти годы, ловим отголоски прежних, не таких горестных времен.

Мысли о Моисее, признавался Фрейд Лу Андреас-Саломе в 1935 году, преследовали его всю жизнь. Вся жизнь – это долго, но четверть века назад, в 1909-м, мэтр действительно сравнивал Юнга с Иисусом, который будет владеть Землей обетованной психиатрии, тогда как ему, Фрейду – Моисею, – суждено лишь увидеть ее издалека. Первым плодом увлечения основателя психоанализа Моисеем было его исследование знаменитой статуи Микеланджело в Риме, опубликованное в 1914 году. Поэтому, когда в начале 30-х одержимость Моисеем вернулась, Фрейд встретил его как старого, знакомого, хотя и не слишком удобного компаньона. В письме Арнольду Цвейгу он объявил, что Моисей был ярым антисемитом, который это скрывал. Возможно, предполагал Фрейд, на самом деле он являлся египтянином. «И определенно был прав». Это замечание, крайне необычное для мэтра, подчеркивает его мрачное настроение тех лет. Он ненавидел малейшие проявления малодушного еврейского самоуничижения в других и не считал, что сам хоть в какой-то степени подвержен этому. Совершенно очевидно, что для Фрейда Моисей был притягательной, но и опасной фигурой.

Над книгой «Человек Моисей и монотеистическая религия» Фрейд начал работать летом 1934-го, но хранил свое занятие в тайне. Он рассказал об этом только Эйтингону и Арнольду Цвейгу. В конце того же года Анна Фрейд сообщила Лу Андреас-Саломе, что отец летом закончил какую-то «особенную» работу, но умолчала о ее содержании. Когда мэтр узнал о том, что Анна частично раскрыла секрет, он написал своей «дорогой Лу», что «сражался с вопросом», в чем причина особого еврейского характера. Конечно, его увлечение Моисеем было частью более широкой проблемы – загадки еврейства. Вывод мэтра: «Еврей – это создание человека по имени Моисей», который был египетским сановником. Кто такой Моисей и как он соединил свою судьбу с евреями – на эти вопросы Фрейд собирался ответить «в чем-то вроде исторического романа»[300].

Каким бы увлекательным ни казалось основателю психоанализа исследование, выбранный жанр вряд ли был самым для него подходящим. Фрейд считал, как сам признавался Эйтингону, что не годится для того, чтобы сочинять исторические романы. Лучше оставить их Томасу Манну. Кроме того, исторических свидетельств явно недостаточно. Тем не менее, обремененный избытком лени, говорил Фрейд Арнольду Цвейгу, и «в связи с новыми преследованиями» он спросил себя, откуда взялся еврей и почему он навлек на себя бессмертную ненависть. Формула «Моисей создал еврея» пришла довольно легко, но остальное далось Фрейду с большим трудом. Он уже знал – это происходило в конце 1934 года, – что организует «материал» в три раздела, «первый интересный, наподобие романа, второй трудный и длинный», а вот третий раздел вызывал опасения, поскольку должен был включать теорию религии, которую, как подозревал Фрейд, он не сможет опубликовать в чопорной католической Австрии того времени, готовой в любой момент объявить психоанализ вне закона. Но остановиться мэтр не мог.

Первые две короткие части книги «Человек Моисей и монотеистическая религия» были несколько необычными, но подрывными их вряд ли бы посчитали. Предположение, что Моисей был египтянином, уважаемые ученые высказывали уже несколько десятилетий. Имя египетское, а история о дочери фараона, которая нашла ребенка в камышах, звучала – по крайней мере, для антиклерикалов – как явное доказательство. В 1935 году, когда Фрейд сделал перерыв в работе над книгой, американская публика могла услышать в опере Джорджа Гершвина «Порги и Бесс» язвительное предупреждение: «Это не обязательно так. То, что ты можешь прочитать в Библии, – это не обязательно так». Один из примеров, который приводит либреттист Айра Гершвин, как раз традиционная история о том, как дочь фараона «выловила» Моисея: «Она выловила его, как она говорит, из этого ручья». Никаких свидетельств, что Фрейд когда-либо слышал «Порги и Бесс», нет, но подобный скепсис в отношении религиозных сказок был хорошо известен и в Австрии.