Фрейд - Питер Гай

В отличие от супруги сам мэтр хотя и оставался активен, но нежным и здоровым его назвать было нельзя. Взгляд основателя психоанализа по-прежнему был пронзительным, но губы поджались, стали тонкими, а их уголки слегка опустились, придав ему вид скептического наблюдателя, который из всех видов юмора предпочитает иронию. В середине июля 1936-го доктор Пихлер снова оперировал Фрейда, уже третий раз за этот год, и обнаружил рецидив. Мэтр лишь неделю спустя перестал считать себя смертельно больным. В начале зимы Пихлер прооперировал его еще раз, и 24 декабря Фрейд записал в дневнике, в своей телеграфной манере: «Рождество в боли».

Болезненный шок, но уже другого рода, ждал его всего неделю спустя. В жизнь основателя психоанализа последний раз вторгся Вильгельм Флисс. 30 декабря Мари Бонапарт сообщила ему, что продавец книг из Берлина по фамилии Шталь предложил ей письма Фрейда к Флиссу, а также те длинные записки, в которых мэтр разрабатывал психоанализ в 90-х годах XIX столетия. Вдова Флисса продала их ему, и Шталь просил за них 12 тысяч франков, или около 500 долларов[307]. Немец, писала Мари, получил предложение из Соединенных Штатов, но хотел сохранить документы в Европе. Принцесса посмотрела одно из писем, чтобы проверить их подлинность. «В конце концов, – писала она Фрейду, – мне знаком ваш почерк!»

Фрейд был шокирован. Как известно, когда в 1928 году, вскоре после смерти мужа, вдова Флисса попросила вернуть его письма, Фрейд не смог их найти. Но просьба заставила его забеспокоиться относительно собственных посланий Флиссу. Их переписка, признавался он теперь Мари Бонапарт, была сугубо интимной. Ему будет крайне неприятно, если она попадет в чужие руки.

Основатель психоанализа предложил заплатить часть суммы. Он явно хотел уничтожить письма. «Мне бы не хотелось, чтобы хоть одно из этих писем дошло до сведения так называемого потомства». Но Шталь соглашался продать письма Фрейда только при условии, что они не попадут в руки… его семьи. Очевидно, страсть Фрейдов к приватности, характерная черта буржуа XIX века, к которым они принадлежали, ни для кого не была секретом.

Началась нежная дуэль: с одной стороны, мэтр, которому очень хотелось получить документы, а с другой – принцесса, не менее сильно желавшая сохранить их для «так называемого потомства». В начале января 1937 года, разделяя отношение Фрейда к вдове Флисса, Мари Бонапарт заверила своего дорогого друга, что письма хотя по-прежнему находятся в Германии, но, по крайней мере, уже не в руках «ведьмы». Она сказала, что не станет их читать, и предложила поместить в надежную библиотеку, поставив условием, что письма будут недоступны ни для кого 80 или даже 100 лет после смерти мэтра. Возможно, возражала она своему бывшему аналитику, Фрейд не осознает свое величие. «Вы принадлежите истории человеческой мысли, как Платон или, скажем, Гёте». Сколько бы мы все потеряли, если бы у нас не было бесед Эккермана с Гёте или если бы диалоги Платона оказались уничтожены, чтобы защитить репутацию Сократа-педераста! «Что-то было бы утрачено из истории психоанализа, этой уникальной науки, вашего творения, нечто более важное, чем даже идеи Платона», если эти письма будут уничтожены просто из-за нескольких личных соображений. Она пишет все это, заверяла Мари Бонапарт, потому что… Словом, «я вас люблю… и преклоняюсь перед вами».

Фрейд испытал облегчение, что его письма достанутся именно Мари, но отвергал ее аргументы и сравнения, как 25 лет назад не соглашался, когда Ференци настойчиво сравнивал его с Гёте. «С учетом очень близкого характера наших отношений, эти письма естественным образом касаются всего», – писал он. В них деловые вопросы смешиваются с личными. Среди деловых были «…все идеи и ошибочные повороты касательно развивающегося анализа, и в этом смысле они также глубоко личные». Принцесса уважительно выслушивала аргументы мэтра, но убедить ее не удалось. В середине февраля письма были уже у Мари Бонапарт, и в начале марта она приехала в Вену, чтобы лично возразить на настойчивые призывы Фрейда. Все еще надеявшийся, что принцесса согласится сжечь письма, основатель психоанализа позволил ей их прочитать. Реакция Мари не оправдала его надежды. Она указала мэтру на несколько самых значимых пассажей, а затем, бросив вызов человеку, которого любила и уважала, повела себя как истинный друг истории и поместила письма в банк Ротшильда в Вене. Возможно, принадлежащий еврею банк был не лучшим выбором, но в то время захват Гитлером Австрии еще не представлялся неизбежным.

В 80 лет Фрейд все еще был способен работать, любить и ненавидеть. В начале 1937 года он вернулся к технике анализа – с рассудительностью опытного профессионала. Его объемная статья «Конечный и бесконечный анализ» – самая трезвая оценка эффективности психоанализа. Подобная сухость не нова. Основатель движения никогда не был энтузиастом терапии, но теперь, подчеркивая силу врожденных желаний, а также сопротивление, которое оказывают анализу влечение к смерти и деформации характера, он нашел новые причины считать лечебное воздействие психоанализа чрезвычайно умеренным. Мэтр даже утверждал, что успешный анализ не обязательно предотвратит рецидив невроза. Статья навевает мысли о том, что автор отказывается или по крайней мере ставит под вопрос цель терапии, которую он сформулировал всего несколько лет назад. Цель психоанализа, писал Фрейд в «Новом цикле лекций по введению в психоанализ», как раз укрепить «Я», сделать его более независимым от «Сверх-Я», расширить поле его восприятия и так выстроить его организацию, чтобы оно могло освоить новые части «Оно». Где было «Оно», должно стать «Я». «Это культурная работа, наподобие осушения Зейдер-Зее». Теперь он писал так, словно польза для «Я» была по меньшей мере временная. Было бы слишком просто приписать этот неутешительный вывод только влиянию современных событий, но они, несомненно, внесли свой вклад. Политика проникала всюду.

Статья «Конечный и бесконечный анализ» вышла в свет в июне 1937 года. В этом же месяце Фрейд получил известие о кончине Альфреда Адлера. Весть, что он пережил Адлера, мэтр принял с удовлетворением. Во время лекционного турне по Британии Адлер упал прямо на улице Абердина – сердечный приступ, ставший смертельным. Когда Арнольд Цвейг, узнав об этой новости, выразил основателю психоанализа сочувствие, у Фрейда не нашлось добрых слов. «Для еврейского мальчика из пригорода Вены, – ответил он, – смерть в шотландском Абердине – это беспрецедентное достижение и доказательство того, как высоко он поднялся. Конечно, современники высоко ценили его за услуги по сопротивлению психоанализу». Мэтр высказался на эту тему в статье «Недовольство культурой», когда писал, что не может понять христианский призыв любить всех и что многие люди действительно заслуживают ненависти. Среди этих людей хуже всего, по мнению мэтра, были те, кто его предал и зарабатывал на заигрывании с публикой, которой не нравилась теория либидо.

Смерть Адлера доставила Фрейду удовольствие или, по крайней мере, не опечалила, но другие люди давали ему веские основания для беспокойства. Основателю психоанализа не было суждено радоваться тому, что его близкие преуспевают или благородно стареют. Свояченице Минне Бернайс, которую он по-прежнему очень любил, исполнилось 72 года, и она тяжело болела. Дети, попавшие под удар гитлеризма, стали беженцами, ищущими постоянный кров и средства к существованию. Только дочь Анна двигалась от успеха к успеху. В начале карьеры известность и защиту ей обеспечивало имя отца, но теперь она завоевала авторитет собственной психоаналитической работой с детьми, а также ясными и понятными статьями. К сожалению, в феврале 1937 года умерла ее – и самого мэтра – подруга, Лу Андреас-Саломе, которой было 75 лет. Она скончалась мирно, в своем маленьком доме в Геттингене. Фрейд узнал о смерти фрау Лу из газет. Арнольду Цвейгу он признавался, что испытывал к ней нежные чувства, но, и это довольно любопытно, без какой-либо примеси сексуального притяжения. Основатель психоанализа отдал ей дань в кратком, но сердечном некрологе. Эйтингон в письме из Палестины точно выразил чувства мэтра: «Смерть Лу выглядит странно нереальной. Нам казалось, что она неподвластна времени».

Несмотря на поглощенность интересами и жизнью родных и близких, Фрейд не мог игнорировать угрозу, исходившую от нацистской Германии. Все еще лелеявший слабую надежду, что он относительно спокойно умрет на родине, и время от времени экспериментировавший с мрачными предсказаниями, мэтр наблюдал, как тают его иллюзии по поводу сохранения Австрией независимости. Успокаивающие опровержения не выдерживали столкновения с неопровержимой реальностью: вооружением Германии и нежеланием Запада давать отпор Гитлеру. Мрачными были не только его личные перспективы, но и перспективы всего психоанализа. Еще летом 1933 года мэтр сказал Эрнесту Джонсу, что «…почти готов увидеть, что в нынешнем мировом кризисе наша организация тоже погибнет. Берлин потерян, Будапешт обесценился после ухода Ференци; а куда они движутся в Америке, непонятно». Два года спустя, в сентябре 1935-го, он просил Арнольда Цвейга не откладывать запланированную поездку в Европу: «Вена не должна стать немецкой раньше, чем вы приедете ко мне». Тон его был шутливым – но только тон. Цвейг все еще тешился мыслью, что правление нацистов в Германии придет к концу и «коричневую» эру сменит монархия с либеральным оттенком. Фрейд тоже продолжал цепляться за подобные фантазии. Даже в феврале 1936 года он выражал надежду, что может дожить до падения нацистского режима. Это было свидетельство не неистребимой наивности, а скорее неопределенных сигналов, получаемых политическими обозревателями как справа, так и слева.