Фрейд - Питер Гай

Основатель психоанализа подчеркивал свое неверие, забывая те основы иврита, которые когда-то знал. В школе он изучал религию с преподавателем, которым восхищался и который впоследствии стал его другом и благодетелем, – Самуэлем Хаммершлагом. Но Хаммершлаг, увлеченный и умеющий увлекать учитель, больше внимания уделял этическим ценностям и историческому опыту еврейского народа – в ущерб словарному запасу и грамматике. В юности, вспоминал Фрейд, их свободомыслящие преподаватели религии не придавали значения, насколько хорошо ученики знали древнееврейский язык и литературу. Более того, у мэтра не было никакой практики в использовании этого языка, и он не видел смысла его учить. Правда, на тридцать пятый день рождения Фрейда отец подарил ему Танах, еврейское Священное Писание, с трогательной, цветистой надписью на древнееврейском – о Боге, который призвал его на путь познания. Это был традиционный подарок одного еврея другому, но подарок просвещенного и, возможно, невнимательного еврея[294]. В любом случае Фрейд винил отца, который говорил на священном языке так же хорошо, как на немецком, или лучше, за то, что тот позволил ему расти в полном невежестве относительно всего, что связано с иудаизмом[295]. Тот факт, что Якоб Фрейд сделал надпись на древнееврейском языке, вовсе не означает, что он предполагал, что сын ее прочитает. На самом деле основатель психоанализа даже жалел, что не умеет читать на священном языке. В 1928 году в письме к Двосису с благодарностью за перевод работы «Психология масс и анализ «Я» он признался, что полагается на заверения неназванного родственника, «который владеет нашим древним и теперь возрожденным языком», что перевод просто превосходен[296].

Безжалостный секуляризм мэтра не позволил сохраниться в домашней жизни даже следам религиозных обычаев. Фрейды игнорировали семейные еврейские праздники, такие как Песах, которые родители основателя психоанализа продолжали отмечать, несмотря на отход от строгих традиций. Фрейд безжалостно отмел девическую ортодоксальность жены – о чем она жалела и что принесло ей немало страданий. «Мы отмечали такие праздники, – вспоминал Мартин Фрейд, – как Рождество, с подарками под украшенной свечами елкой, и Пасху с ярко раскрашенными пасхальными яйцами. Я никогда не был в синагоге, и, насколько мне известно, мои братья и сестры тоже»[297]. Тем не менее Мартин вступил в «Кадиму», студенческую сионистскую организацию, а его брат Эрнст начал редактировать сионистскую газету. Эти шаги их отец воспринял с одобрением или, по крайней мере, не считал нужным вмешиваться. Когда Мартин Фрейд женился, ему пришлось пройти религиозный обряд, как того требовали австрийские законы. Он в парадной одежде вошел в синагогу и снял с головы цилиндр в знак уважения к священному месту. Его спутник, стоявший слева, лучше разбирался в обычаях и решительно вернул цилиндр на голову Мартина. Однако жених не поверил, что во время религиозного обряда нужно покрыть голову, и снова снял цилиндр, после чего стоящий справа от него повторил действия того, кто стоял слева. Этот эпизод иллюстрирует атеизм, который Фрейд насаждал в своей семье. Перед лицом антисемитов он был в гораздо большей степени евреем, чем дома.

В то же время Зигмунд Фрейд был убежден в существовании некого эфемерного, не поддающегося определению элемента, который делал его евреем. С иудаизмом, писал мэтр своим собратьям по Бнай-Брит, его связывает не вера, поскольку он всегда был неверующим, воспитан без религии, но не без уважения к так называемым этическим требованиям человеческой культуры. Не было это и национальной гордостью, которую основатель психоанализа считал пагубной и несправедливой. «Но осталось еще достаточно другого, чтобы сделать привлекательность евреев и иудаизма такой неотразимой, много эмоциональных факторов, которые тем сильнее, чем меньше они позволяют выразить себя словами, а также ясное осознание внутренней идентичности, тайна одинакового устройства ума». Фрейд мог настаивать на своем «ясном осознании», но его туманные намеки не столько проясняют, сколько запутывают. Это интуитивные ощущения, но никак не рациональный анализ.

Тем не менее они являются конкретным проявлением веры мэтра в наследование приобретенных черт. Каким-то мистическим образом его еврейство, его идентифицирующая характеристика, являлось частью филогенетического наследия. Фрейд никогда не анализировал, как этот ламаркистский «национальный» дар проявлялся у него самого, но не сомневался в его присутствии. В 1922 году он восклицал, обращаясь к Ференци, что хочет зарабатывать деньги, бросить вызов презренному миру, примириться со своим старением. Основатель психоанализа писал о том, что изнутри поднимаются «странные тайные желания… возможно, от наследия моих предков с Востока и Средиземноморья, к жизни совсем другого рода, желания позднего детства, нереализуемые и плохо приспособленные к действительности». Эти неопределенные желания продолжали интересовать Зигмунда Фрейда. Десятью годами позже, в 1932-м, он писал Арнольду Цвейгу, только что вернувшемуся из Палестины: «И мы происходим оттуда (хотя один из нас также считает себя немцем, а другой нет), наши предки, возможно, жили там полтысячи лет или даже тысячу (но это тоже всего лишь «возможно»), и неизвестно, что мы взяли с собой в крови и нервах (хотя это неверное выражение) в качестве наследия жизни в той стране». Все это было весьма загадочно: «Да, жизнь может быть очень интересной, если бы только больше знать и понимать ее».

В свете этого любопытства можно рассматривать и страсть Фрейда к древностям. Вне всяких сомнений, у нее было множество причин, но совершенно очевидно, что статуэтки и барельефы напоминали основателю психоанализа о мире, который ему было не суждено увидеть, но который он каким-то непостижимым образом считал своим. Именно эту мысль Фрейд хотел передать в предисловии к переводу своей работы «Тотем и табу» на иврит: он отказался от многого, что роднило его с другими евреями, но от его еврейства осталось еще немало – вероятно, самое главное. Он не мог выразить это «главное» словами, по крайней мере сегодня. «Наверное, когда-нибудь позже это станет доступным научному пониманию». Это был подход Фрейда-исследователя: его ощущение еврейской идентичности, загадочное и в данный момент не объяснимое наукой, должно быть подобным океаническому чувству Ромена Роллана – психологическое явление, в принципе открытое для исследований.

Если суть еврейства или его личной еврейской идентичности сопротивлялась анализу, то что значит быть евреем в современном ему обществе, Фрейд знал совершенно точно. Отошедший от веры своих отцов и возмущенный сильным антисемитизмом в Австрии, где ему приходилось жить и работать, мэтр чувствовал себя вдвойне чужим. Другими словами, основатель психоанализа считал себя маргиналом и полагал, что такое положение дает ему неоценимое преимущество. В конце 1918 года он завершил сердечное письмо Оскару Пфистеру парой провокационных вопросов: «Кстати, почему ни один из верующих не создал психоанализ? Почему нужно было ждать абсолютного безбожника еврея?» Пфистер, нисколько не смутившись, ответил, что благочестие вовсе не равно гению первооткрывателя и большинство верующих не способны на такие достижения. Кроме того, он не был склонен считать своего друга ни безбожником, ни евреем: «Мир не знал лучшего христианина».

Прямо отвечать на этот благонамеренный, хотя и сомнительный комплимент[298] Фрейд не стал, однако он знал ответы на свои вопросы, и они разительно отличались от примирительной и неуклюжей фразы Пфистера. Как известно, еще в университете отказ от «австрийскости» дал ему опыт пребывания в оппозиции и таким образом подготовил почву для «определенной независимости суждений». В 1925-м, анализируя широкое сопротивление психоанализу, мэтр предположил, что одной из причин может быть тот факт, что его основатель – еврей, никогда не скрывавший свое происхождение. Год спустя в письме членам общества Бнай-Брит Фрейд подробнее остановился на этом моменте. Он понял, что именно своему еврейскому происхождению обязан теми двумя качествами, которые выступали неотъемлемой частью его существа в течение всей трудной жизни. «Я обнаружил, что, как еврей, лишен многих предрассудков, которые так мешают другим людям беспристрастно смотреть на вещи. Кроме того, я в большей степени, чем другие, оказался приспособлен, чтобы противостоять мнению единого большинства». Фрейд по-своему и в собственных целях хотел подтвердить антисемитское обвинение, что евреи должны быть умнее большинства.

Тезис вполне правдоподобный, но далеко не полный и, если уж на то пошло, неубедительный. Другие евреи, чье положение было таким же маргинальным, как и Фрейда, крестились или уходили в бизнес, номинально не порывая с иудаизмом, вступали в Коммунистическую партию либо эмигрировали в Америку – и в большинстве своем были ни умнее, ни оригинальнее остальных. С другой стороны, Дарвин, с которым, наверное, лучше всего сравнивать Фрейда, являлся своим в английском истеблишменте – и остался своим даже после публикации «Происхождения видов». В заявлении Фрейда, что ни правоверный иудей, ни христианин не открыли психоанализ, есть доля истины: он был слишком мятежен, слишком враждебен религии и слишком презрителен к апологетике. Фрейд считал религию (любую, в том числе иудаизм) предметом психоаналитического изучения, поэтому мог подходить к ней только с точки зрения аналитика. Не случайно Дарвин – хотя его не назовешь маргиналом – тоже был атеистом.