Фрейд - Питер Гай

В начале 1931-го вето Франции, Италии и других держав не позволило принять предложение Австрии о таможенном союзе с Германией. Это решение, осенью подтвержденное Международным судом, стало для австрийцев следующим шагом к катастрофе. В мае того же года Creditanstalt, самый крупный коммерческий банк Вены, имевший прочные связи с банками других стран, был вынужден объявить о несостоятельности. От краха его спасло вмешательство властей, но утрата доверия, а также активов Creditanstalt отразилась на экономике соседних стран, которые были объединены в общую систему, как альпинисты в связке. «Положение в обществе, как тебе, наверное, известно, – писал Фрейд племяннику в декабре 1931 года, – меняется от плохого к еще худшему».

Основатель психоанализа не мог полностью оградить себя от этих тревожных событий, но от экономических трудностей его защищал стабильный доход, бо2льшую часть которого обеспечивали иностранные ученики, платившие в твердой валюте. Впрочем, так повезло не всем членам его семьи. «Все три моих сына работают», – отмечал Фрейд в 1931-м, но тут же добавлял, что зятья лишились заработка. «Бизнес Роберта [Холличера] не приносит ни пенни, а Макс [Хальберштадт] из последних сил борется с коллапсом гамбургской жизни. Они живут на деньги, которые я им даю». К счастью, Зигмунд Фрейд мог себе это позволить. Он уже не работал полный день, но высокий гонорар, 25 долларов за час психоанализа, позволял не только поддерживать большую семью, но и немного откладывать[291].

В конце 1931 года Великобритания отказалась от золотого стандарта, американские банки закрывались один за другим, безработица повсеместно выросла до угрожающих размеров. В 1931-м в Германии работы не имели больше пяти с половиной миллионов человек, а в Британии почти три миллиона. Бесстрастные цифры индекса промышленного производства говорят сами за себя: если индекс 1929 года принять за 100, то в 1932-м он снизился в Британии до 84, в Италии до 67, а в Соединенных Штатах и Германии до 53. В человеческом измерении цену подсчитать было невозможно. Личные трагедии – крах успешных карьер, внезапная бедность (образованные люди продавали на перекрестках шнурки или яблоки) – стали обычным делом. Во дворах многоквартирных домов в Германии бродяги, выпрашивавшие несколько пфеннигов, тянули жалобные песенки о безработице – Arbeitslosigkeit. А в Америке сладкоголосый Бинг Кросби пел горькие слова: «Братец, не одолжишь десять центов?» В октябре 1932 года эта печальная песня на слова Йипа Харбурга вошла в десятку самых популярных – совершенно очевидно, она выражала то, что волновало всех. Политические последствия были вполне предсказуемыми: экономические беды стали причиной отчаянного поиска панацеи. Наступило время продавцов лекарства от всех болезней. Процветали велеречивые ораторы, а разумные центристы лишились поддержки.

В Австрии дела обстояли не лучше. Высокий уровень безработицы был привычным для страны. С 1923 года почти 10 процентов трудоспособного населения не имели работы. За этой средней цифрой скрывается суровая действительность: в отдельных отраслях австрийской экономики, таких как металлообработка, место искали трое из десяти специалистов. К тому времени, когда едва не обанкротился Creditanstalt, австрийцы вспоминали сию статистику с некоторой завистью, поскольку безработица взлетела до невиданных высот. В 1932 году почти 470 тысяч человек, около 22 процентов трудоспособного населения Австрии, были безработными… В январе 1933-го безработица достигла беспрецедентного показателя – 580 тысяч человек, или 27 процентов. Фабрики закрывались, социальные пособия были мизерными, и в результате целые районы страны опустели или были населены безработными и их семьями. После лихорадочных и тщетных поисков работы многие люди отчаялись – просто сидели в парках, тратили последние деньги на выпивку, но немалая часть молодых людей, со школьной скамьи перешедших в очереди за хлебом, заинтересовалась простыми рецептами, которые предлагали австрийские нацисты и им подобные. «То, что вы в 60 лет еще не победили дракона, глупости, – весной 1932 года успокаивал Пфистера наблюдавшей за всем этим Фрейд. – Это не должно вас расстраивать. Я в свои 76 справился ничуть не лучше, и он выдержит еще много битв. Он крепче, чем мы».

С конца 1932-го австрийский канцлер, социал-демократ Энгельберт Дольфус управлял страной с помощью чрезвычайных указов, подобно Брюнингу в Германии. В начале следующего года немцы показали ему образец еще более авторитарного режима. Нацисты продемонстрировали австрийцам, а также всем остальным, кто мог этим заинтересоваться, как убить демократию. 30 января 1933 года Гитлер был назначен канцлером Германии и в течение нескольких последующих месяцев систематически уничтожал политические партии, парламентские институты, свободу слова и печати, независимые культурные организации и университеты, верховенство закона. С марта 1933-го Дольфус отчасти последовал примеру Гитлера: теперь он правил страной без парламента. Потом нацистский режим пошел дальше. В Германии появились концентрационные лагеря для политических противников, а власть взяла на вооружение такие методы, как ложь, запугивание, изгнание и убийство. Социалисты, демократы, неудобные консерваторы, евреи – все были «вычищены» из государственных учреждений, университетов, газет и издательств, оркестров и театров. Расизм и антисемитизм превратились в государственную политику.

Среди немецких евреев, которые покинули страну, ставшую им чужой, оказались психоаналитики, в том числе Макс Эйтингон и Отто Фенихель, Эрих Фромм и Эрнст Зиммель, а также еще более 50 человек. Разъехавшись по миру в поисках убежища, они обнаружили, что защитной реакцией на экономическую депрессию стала ксенофобия – их нигде не ждали. Времена были такими отчаянными, что даже некоторые голландцы, до сих пор обладавшие иммунитетом против бациллы антисемитизма, поддались процессу, который нидерландский психоаналитик Вестерман Хольштейн назвал нацистско-нарциссической регрессией. Два сына Фрейда, Оливер и Эрнст, жившие в Веймарской республике, решили, что пора эмигрировать. Для них, писал основатель психоанализа племяннику Сэмюелю в Манчестер, жизнь в Германии стала невозможной. Оливер на время уехал во Францию, а Эрнст переселился в Англию.

10 мая 1930 года нацисты косвенно включили Зигмунда Фрейда в список преследуемых лиц – его книги начали сжигать. «Избавление от «левой», демократической и еврейской литературы получило приоритет над всем остальным», – свидетельствовал немецкий историк Карл Дитрих Брахер. Черные списки составлялись в апреле 1933 года и включали произведения немецких социал-демократов, таких как Август Бебель и Эдуард Бернштейн, отца конституции Веймарской республики Гуго Прейсса, поэтов и писателей (в списке присутствовали и Томас, и Генрих Манны), а также ученых, в частности Альберта Эйнштейна. «Перечень литературы охватывал и достаточно отдаленное прошлое, от Гейне и Маркса до Кафки. Костры из книг, устроенные 10 мая 1933 года в парках крупных городов в университетах, символизировали аутодафе целого столетия немецкой культуры. Сопровождавшиеся факельными шествиями студентов и пылкими речами профессоров, но организованные Министерством пропаганды, эти варварские акты ознаменовали наступление эпохи, которую пророчески описал Генрих Гейне: «Там, где сжигают книги, впоследствии сжигают и людей». Не избежали великого сожжения культуры и психоаналитические публикации, в первую очередь книги Фрейда.

«Это безумные времена!» – восклицал Фрейд в письме Лу Андреас-Саломе через четыре дня после ужасающего спектакля. Друзья соглашались с ним в таких же резких выражениях. «На прошлой неделе, – писал мэтру Пфистер в конце мая, – я на короткое время приезжал в Германию и испытал отвращение, от которого долго не избавлюсь. Пролетарский милитаризм пахнет еще отвратительнее, чем юнкерский дух голубой крови времен Вильгельма. Трусливый против сильных, он направляет свой детский гнев против беззащитных евреев и даже разоряет библиотеки». Фрейд не удержался от сарказма. «Какой прогресс! – писал он Эрнесту Джонсу. – В Средние века они сожгли бы меня, а теперь удовлетворяются всего лишь сожжением моих книг». Наверное, это было самое неудачное предсказание из всех сделанных основателем психоанализа.

По мере того как крепли грозные объятия сильных соседей Австрии, фашистской Италии и нацистской Германии, жизнь в Вене становилась все более опасной. Но письма Фрейда в первый год гитлеровского режима, мрачные и гневные, все же заканчивались на оптимистической ноте. В марте 1933 года Ференци – это было одно из последних его писем мэтру – слезно умолял его покинуть Австрию. Фрейд и слышать не хотел об этом. Он слишком стар, болен и чрезвычайно зависим от врачей и привычных удобств. Кроме того, успокаивал основатель психоанализа Ференци и самого себя, Гитлер не обязательно оккупирует также и Австрию. «Конечно, это возможно, но все придерживаются мнения, что режим здесь не достигнет той степени жестокости, которая царит сейчас в Германии». Фрейд признавал, что его мнение отчасти определяется эмоциями и логикой. Но, писал он дальше, для него не существует какой-либо личной опасности, и твердо заключил: «По моему мнению, бегство было бы оправданно лишь в случае непосредственной угрозы жизни». В апреле в длинном письме Эрнесту Джонсу мэтр высказывал то, что думали многие немцы о нацистах год назад. Австрийский нацизм, полагал он, вне всяких сомнений, сдержат другие правые партии. Будучи австрийским либералом, Фрейд понимал, что диктат правых окажется чрезвычайно неприятным для евреев, однако он не мог представить дискриминационных законов, прямо запрещенных мирным договором, и считал, что в этом случае вмешается Лига Наций. «А что касается присоединения Австрии к Германии, при котором евреи потеряют все свои права, то Франция и ее союзники никогда этого не позволят». Естественно, осторожно заметил основатель психоанализа несколько недель спустя, будущее по-прежнему зависит от того, что выйдет из немецкого ведьминого котла. Подобно большинству современников, Фрейд еще не понял, что и Лига Наций, и Франция, и ее союзники окажутся не просто слабыми – бессильными перед лицом грядущих испытаний.