Фрейд - Питер Гай

Разногласия между ними усугубляли и другие спорные вопросы, которых было немало в те неспокойные дни. Ференци хотел стать президентом Международной психоаналитической ассоциации – он заслужил этот пост годами преданности делу и упорного труда. Фрейд же признался в своих сомнениях: почетная должность, заявил он Ференци, может «принудительно» излечить его от изоляции и технических отступлений от правил. Но от Ференци потребуется покинуть «остров мечты, на котором вы живете со своими воображаемыми детьми» и снова присоединиться к остальному миру, а это, указывал Фрейд, будет трудно. Ференци возражал против такой оценки: мэтр не должен использовать его выражения – «жизнь мечты», «грезы», «кризис пубертатного периода» – как свидетельства того, что из его «относительной путаницы» ничего полезного может не получиться. Это было в мае 1932 года. В середине августа Ференци решил, «после долгих мучительных колебаний», снять свою кандидатуру. Он сказал Фрейду, что слишком глубоко погружен в переосмысление своих клинических процедур и поэтому соглашаться на пост президента было бы абсолютно нечестно.

Фрейд, вернувшийся в водоворот психоаналитической политики, попытался смягчить ситуацию. Он заявил, что сожалеет о решении Ференци, и отказывался соглашаться с его доводами. Однако, заключил мэтр, Ференци лучше знает, как поступить. Две недели спустя, после того как президентом Международной психоаналитической ассоциации избрали Эрнеста Джонса, Фрейд писал ему уже совсем в другом тоне: «Мне очень жаль, что явное желание Ференци не получило удовлетворения, но я ни на секунду не сомневался, что только вы можете быть назначены руководителем». Хотя это заявление нельзя считать до конца откровенным – у Фрейда имелись свои опасения относительно Джонса, – оно все-таки отражает истинное мнение мэтра. Его скепсис по поводу Ференци не был ни новым, ни неожиданным. «Поворот Ференци, без сомнения, самое прискорбное событие», – отмечал он. Однако этот процесс идет, по его мнению, уже три года. Но Фрейд ошибался – все началось гораздо раньше.

«Поворот» Ференци включал возврат к тому, от чего основатель психоанализа отказался несколько десятилетий назад, – к теории совращения. Пациенты снабдили Ференци свидетельствами совращения и изнасилования в детстве, причем не придуманными, а реальными, и он намеревался исследовать эти откровения в докладе, который готовил для международного конгресса в Висбадене. 30 августа Ференци нанес визит Фрейду и настоял на том, что прочитает доклад ему. Конечно, бо2льшая часть услышанного не стала для мэтра новостью, но он был потрясен – как поведением Ференци, так и сутью его замечаний. Три дня спустя Фрейд отправил Эйтингону телеграмму с кратким вердиктом: «Ференци прочел доклад вслух. Безвредный, глупый и неадекватный. Впечатление неприятное».

Насколько оно было неприятным, становится ясно из длинного письма, которое Фрейд отправил дочери Анне 3 сентября, когда впечатления от встречи с Ференци оставались еще свежими. Супруги Ференци пришли к вечеру. «Она, как всегда, очаровательна; от него веет ледяным холодом. Не задав ни одного вопроса и не сказав ни слова приветствия, он приступил к делу: я хочу прочесть вам свой доклад. Так он и сделал, а я слушал, потрясенный. Он полностью вернулся к этиологическим взглядам, которых я придерживался и от которых отказался 35 лет назад: что основной причиной неврозов служат детские сексуальные травмы, – и выражал это буквально теми же словами, что и я тогда». Ференци, отметил Фрейд, ничего не сказал о технике, с помощью которой собрал этот материал. Если бы у мэтра был доступ к клиническому журналу Ференци, он увидел бы, что тот принимал на веру слова пациентов – как и сам Фрейд в середине 90-х годов XIX столетия. «Во время чтения, – продолжал основатель психоанализа, – Ференци предложил замечания относительно враждебности пациентов и необходимости принимать их критику и признавать перед ними собственные ошибки». Конечно, это была техника взаимного анализа, с которым Ференци уже некоторое время экспериментировал с усиливающейся страстью.

Фрейд был действительно потрясен. Доклад Ференци, писал он Анне, был путаным, туманным, искусственным. Примерно на середине доклада пришел Брилл, выяснил, что он пропустил, стал слушать дальше вместе с мэтром и прошептал ему: «Он неискренен». К такому же выводу, к своему глубокому сожалению, пришел и Фрейд. Мэтр вытянул у Ференци – как тот сам выразился – неуверенные, противоречивые комментарии по поводу отступлений от классической формулировки эдипова комплекса, спросил, как удалось получить от пациентов сведения, недоступные другим аналитикам, а также поинтересовался, почему он настаивал на том, чтобы прочитать доклад вслух. «Он хочет стать президентом», – сделал заключение Фрейд. Доклад, полагал он, мог только повредить репутации Ференци, изменив настроение конгресса. «То же самое, что с Ранком, только гораздо печальнее». В конце августа он уже говорил об этом Эйтингону. Конечно, последний полет фантазии Ференци не мог удивить ни Фрейда, ни его дочь. «В конце концов, – отмечал мэтр в своем письме Анне, – ты уже слышала часть этого доклада и можешь судить о нем сама». Основатель психоанализа и его сторонники усиленно отговаривали Ференци от чтения доклада на конференции, но тот настаивал. Он приехал в Висбаден, выступил с докладом и увидел его опубликованным в журнале Internationale Zeitschrift, хотя и без перевода на английский язык в International Journal of Psychoanalysis. Язвительные замечания относительно содержания доклада и попыток предотвратить его публичное чтение не умолкали довольно долго. Все это должно было сильно расстраивать Фрейда, напоминая письма от вдовы Флисса больше четырех лет назад: сие было возрождение старой, мучительной истории, от которой, как считал мэтр, он избавился раз и навсегда.

Вне всяких сомнений, основатель психоанализа понимал, что все симптомы Ференци были невротическими посланиями от «рассерженного сына». «К сожалению, – писал он Эрнесту Джонсу в середине сентября 1932 года, – складывается впечатление, что за его регрессивным интеллектуальным и эмоциональным развитием стоит физический распад. Его мудрая жена сказала мне, что я должен думать о нем как о больном ребенке». Месяц спустя он сообщил Эйтингону, что врач диагностировал у Ференци злокачественную анемию. Фрейда очень беспокоило физическое и душевное состояние пылкого и некогда высоко ценимого друга, и он не хотел ускорять разрыв. В декабре мэтр, вероятно, с удовольствием отвлекся, переключившись с путаницы с выборами президента на давние признания. Он прочитал только что опубликованное исследование французского сюрреалиста Андре Бретона «Сообщающиеся сосуды», в котором тот отметил – справедливо, – что, анализируя собственные сны, Зигмунд Фрейд отбрасывал сексуальные мотивы, которые нашел в сновидениях других. Мэтр немедленно отверг обвинение и заявил, что полное изложение его снов потребует неуместных откровений об отношении к отцу. Бретон с этим оправданием не согласился, и их переписка угасла.

В любом случае ничто не могло надолго отвлечь Фрейда от Ференци. В январе 1933 года, отвечая на сердечное новогоднее поздравление Шандора, он вспоминал нежную общность жизни, чувств и интересов, которая некогда их объединяла, общность, теперь нарушенную какой-то психологической катастрофой. Затем письма из Будапешта перестали приходить – Ференци боролся с болезнью. В конце марта мэтр получил примирительное и самокритичное послание. Ференци обещал покончить с «детской обидой» и сообщал, что злокачественная анемия вернулась и он медленно восстанавливается после чего-то вроде нервного срыва. Встревоженный, Фрейд ответил в заботливом, отеческом тоне. Он призывал Ференци, уже безнадежно больного, получше следить за собой. Бурное обсуждение расхождений в вопросах теории и техники может подождать. Это было последнее письмо Фрейда к старому другу. На следующий день он сообщил Эйтингону, что у Ференци «сильный приступ бреда», хотя он, кажется, пошел на поправку. Но улучшение оказалось обманчивым. Шандор Ференци диктовал свое письмо 9 апреля, а 4 мая отправил весточку Фрейду со своей женой Гизелой. 22 мая он умер.

Несколько дней спустя в своем необычном ответе на соболезнования Эрнеста Джонса мэтр смешал скорбь и анализ, причем анализ стоял на первом месте. «Наша потеря, – писал он, – велика и тяжела». Ференци унес с собой часть старого времени, а остальная часть исчезнет после того, как сцену покинет и он, Фрейд. Но потеря, прибавил мэтр, «на самом деле не нова. Уже много лет Ференци был не с нами, и на самом деле даже не с самим собой. Теперь можно яснее увидеть медленный процесс разрушения, жертвой которого он стал. Его органическим проявлением стала злокачественная анемия, которая вскоре дополнилась серьезными нарушениями моторики». Лечение дало лишь ограниченный эффект. «В последние недели он совсем не мог ходить или стоять. Одновременно с необъяснимой логической последовательностью развивалась психическая дегенерация, которая приняла форму паранойи». Последняя была неизменно направлена на него – учителя. «Ее основой была убежденность, что я недостаточно его любил, не хотел оценить его работу и что я плохо выполнил его анализ». Это, в свою очередь, объясняло печально известные клинические эксперименты Ференци. Как уже на протяжении нескольких лет говорил он, Фрейд, «технические инновации» Шандора были связаны с его чувствами к нему, учителю. «Он хотел показать мне, с какой любовью следует относиться к пациентам, если хочешь им помочь. На самом деле это была регрессия к детским комплексам, когда самой большой травмой для него стал тот факт, что мать, как ни странно, не любила его, среднего сына из 11 или 13 детей. И поэтому он сам стал лучшей матерью и нашел детей, в которых нуждался». Одна из бредовых идей Шандора заключалась в том, что его американская пациентка, которой он посвящал четыре или пять часов в день, по возвращении в Соединенные Штаты влияла на него через океан посредством душевных вибраций и этим спасла его[289]. «Таким образом, он играл обе роли, матери и ребенка». Рассказы пациентки о детских травмах Ференци принимал за чистую монету. Именно в таких «аберрациях», печально заключил Фрейд, погиб его некогда блестящий ум. «Но, – закончил он призывом к сдержанности, – пусть этот печальный конец останется нашей тайной»[290].