Фрейд - Питер Гай

«Естественно, невозможно сказать, какое воздействие такое переживание может вызвать в более глубоких областях, – писал мэтр Эрнесту Джонсу, – но на поверхности я могу обнаружить лишь две вещи: возрастание личной свободы, так как меня всегда страшила мысль о том, что она может услышать о моей смерти, и, второе, удовлетворение при мысли, что наконец она достигла избавления, право на которое заработала после такой длинной жизни». Он не испытывает печали, прибавил Фрейд, и не страдает. На похоронах матери основатель психоанализа не присутствовал. Оправдываясь перед братом Александром, он сказал, что чувствует себя не так хорошо, как думают другие, и не любит церемоний. Его представителем была дочь Анна, как и на вручении премии во Франкфурте двумя неделями раньше. «Ее место в моей жизни, – писал мэтр Эрнесту Джонсу, – едва ли можно переоценить». Главным чувством Фрейда в связи со смертью матери было облегчение. Теперь и он мог умереть.

Но жить и страдать – а иногда и радоваться – Фрейду предстояло еще долго. В январе 1931 года Дэвид Форсайт, один из его английских учеников, пользовавшийся уважением мэтра, пригласил его прочитать лекцию о зоологе Томасе Генри Гексли, популяризаторе науки и защитнике теории эволюции (кстати, за свои яркие полемические выступления Гексли получил прозвище Бульдог Дарвина). Мероприятие было престижное, проводилось раз в два года, и Форсайт описывал его как высшую, в пределах нашего понимания, оценку научной работы, которой была посвящена жизнь основателя психоанализа. Он предусмотрительно приложил к письму список ораторов предыдущих лет. Среди них был великий английский хирург Джозеф Листер, прославившийся введением анестезии, и знаменитый русский физиолог Иван Петрович Павлов. Фрейд прекрасно понимал, что значит это приглашение. «Это великая честь, – сообщал он Эйтингону, – и после Р. Вирхова, в 1898 году, такого приглашения не получал ни один немец». Несмотря на все раздражительные и безапелляционные заявления, в душе Фрейд все еще продолжал ассоциировать себя с немецкой культурой. Но, к его великому сожалению, от лекции пришлось отказаться – приглашение опоздало на несколько лет. Он просто уже не мог путешествовать и не мог выступать с лекциями. В конце апреля мэтру пришлось перенести очередную болезненную хирургическую манипуляцию, которая отняла у него много сил – и физических, и психологических. Он чувствовал себя так же, как в 1923 году, перед серьезной операцией, – его жизнь была под угрозой. «Эта последняя болезнь, – чуть позже признался Фрейд Эрнесту Джонсу, – уничтожила ощущение безопасности, которым я наслаждался последние 8 лет». И еще основатель психоанализа жаловался, что лишился почти всех сил, необходимых для работы. Он был слабым, немощным, не мог разговаривать, писал Фрейд Арнольду Цвейгу. «Не слишком приятные остатки реальности». Мэтр вернулся из больницы только 5 мая, накануне своего семьдесят пятого дня рождения.

На следующий день начались торжества, которых Фрейд изо всех сил старался избежать, но у него ничего не вышло. Они нахлынули на него, писал мэтр Лу Андреас-Саломе, как потоп. Основатель психоанализа мог запретить празднование, но не остановить лавину писем от друзей и незнакомцев, психоаналитиков, психиатров и восхищенных почитателей. Телеграммы приходили от организаций и государственных деятелей, и квартира на Берггассе, 19, была завалена цветами. Немецкий конгресс психотерапевтов представил доклады в его честь, а почитатели в Нью-Йорке организовали праздничный банкет в отеле Ritz-Carlton, где речи произносили Алансон Уайт, А.А. Брилл, а затем такие знаменитости, как Теодор Драйзер и Кларенс Дэрроу. «Мужчины и женщины из числа психоаналитиков, врачей и социологов, – говорилось в телеграмме, отправленной Фрейду присутствующими, – собрались в Нью-Йорке, чтобы отпраздновать 75-летие отважного исследователя, который открыл подводные континенты «Я» и направил по новому пути и науку, и саму жизнь». Об этом дне помнили все – и мэр Франкфурта, и Альфонс Паке, и Ромен Роллан. Особенно теплое письмо прислал Альберт Эйнштейн: каждый вторник он читал Фрейда с одной своей знакомой и не переставал восхищаться красотой и ясностью его произведений. Однако победа идей Фрейда над скепсисом Эйнштейна была неполной. Будучи «толстокожим», отмечал Эйнштейн, он колебался между верой и неверием. Клуб Герцля с благоговением приветствовал Фрейда как «сына нашего народа, чей семьдесят пятый день рождения является днем радости и гордости для всего еврейства», а венские учреждения, такие как клиника психиатрии и неврологии и Ассоциация прикладной психопатологии, прислали ему свои самые теплые поздравления.

Некоторые из этих восхвалений основатель психоанализа принимал равнодушно, а некоторые даже с отвращением. Когда в марте Общество врачей предложило ему почетное членство, мэтр с горечью вспоминал обвинения, которые когда-то предъявлял ему медицинский истеблишмент. В письме Эйтингону он назвал данное предложение отвратительной, трусливой реакцией на его недавний успех. Фрейд считал, что должен согласиться, ответив холодным благодарственным письмом. Хотя одно поздравление, вероятно, его удивило. Его автором был Давид Фейхтванг, главный раввин Вены, который заявлял, что автор «Будущего одной иллюзии» ему ближе, чем верующие. Без такой близости Зигмунд Фрейд мог бы обойтись.

Постепенно поток поздравлений уменьшился, и основатель психоанализа приступил к горé сообщений, требовавших ответа. Но впереди было еще одно торжество, честь, которую он ценил намного выше, чем юбилей, и которая вызывала у него явную ностальгию. Как гласило отпечатанное приглашение на немного неуклюжем немецком, в воскресенье 25 октября должно было состояться открытие мемориальной доски на доме, где родился профессор доктор Зигмунд Фрейд, в Пршиборе – Фрайберге, Моравия. Разумеется, сам мэтр не смог присутствовать, но численность и состав его делегации – сын Мартин и дочь Анна, брат Александр и верные сторонники Пауль Федерн и Макс Эйтингон – указывают, какое значение он придавал тому событию. Маленький город был украшен флагами, и Анна Фрейд снова, в который раз за эти годы, произнесла речь вместо отца. Письмо, прочитанное ею, было кратким, но выразительным. Зигмунд Фрейд благодарил мэра и всех присутствующих за ту честь, которая ему оказана – при жизни и несмотря на то, что мир все еще не определился относительно ценности его работы. Он покинул Фрайберг трехлетним и вернулся, насколько ему помнится, в шестнадцать, во время школьных каникул. Теперь, в возрасте 75 лет, ему трудно перенестись в те далекие годы, но в одном он уверен: «Глубоко внутри меня, скрытый от всех, все еще живет счастливый ребенок из Фрайберга, первенец молодой матери, получивший свои неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест».

В день своего 75-летия Фрейд чувствовал себя слишком измученным, чтобы видеть кого-то кроме ближайших родственников. Исключением – возможно, единственным – стал Шандор Ференци, который в это время был в Вене. Мэтр уделил ему около двух минут, что явилось свидетельством особых отношений, которые связывали их более двух десятилетий. Ференци был преданным слушателем Фрейда, не боявшимся полетов его фантазии, и, что еще важнее, автором блестящих работ. Тем не менее уже несколько лет в их отношениях наблюдалось заметное охлаждение. Они никогда не ссорились, но отличавшая Ференци ненасытная жажда дружеского общения и поддержки, не говоря уж о тлеющей обиде на обожаемого мэтра, давали себя знать. Временами дружба приносила обоим не меньше мучений, чем удовольствия. Анализируемый Фрейдом, Ференци эксплуатировал свою привилегию быть откровенным в беседах и письмах. Основатель психоанализа, со своей стороны, часто выглядел смущенным, а временами раздраженным отцом. В 1922 году Ференци размышлял, немного углубившись в самоанализ, почему не пишет Фрейду чаще: «Не подлежит сомнению, что я также не мог сопротивляться искушению «сделать вам подарок» в виде полной меры чрезмерно нежных и чрезмерно чувствительных эмоций, уместных в отношении моего биологического отца. Стадия, на которой я теперь, похоже, обнаружил себя, – это постоянно откладываемое отвыкание и попытка смириться с судьбой». Он считал, что с этого момента станет более приятным коллегой, чем был в том неудачном путешествии на юг, которое они с Фрейдом предприняли до войны.

На самом деле Ференци так и не смог полностью расстаться с зависимостью от Фрейда или от страха его неминуемого гнева. Ярким симптомом этой двойственности были потоки лести, которую мэтр не любил. «Похоже, вы – как всегда – правы», – характерная фраза, сказанная Ференци в 1915 году. Фрейд пытался защититься от такого обожания, указывая, что Ференци не должен делать из него идола. После войны, жалуясь на то, что не может свести концы с концами, принимая по десять пациентов в день, Ференци неумеренно восхищался неиссякаемым источником энергии мэтра. Ответ Фрейда на это был более резким, чем обычно: «Естественно, мне приятно слышать ваши восторги относительно моей юности и работоспособности, как в последнем письме. Но затем, обратившись к принципу реальности, я понимаю, что это неправда». В конце лета 1923 года в письме из чудесного, по его словам, Рима Ференци вспоминал время, когда они вместе посещали священные места города: «Я считаю те дни одними из самых прекрасных в жизни и с благодарностью думаю, каким несравненным гидом вы для меня были». Ференци не видел, не мог видеть, что Фрейд не был, как однажды выразился сам мэтр, сверхчеловеком психоанализа и хотел быть не гидом, а другом.