Фрейд - Питер Гай

После Первой мировой войны у основателя психоанализа имелись собственные причины еще крепче цепляться за эту резкую, черно-белую карикатуру. Ему было противно «работать за доллар»[286]. Эта зависимость уязвляла гордость мэтра, но он не мог найти способ избавиться от нее. В 20-х годах ХХ столетия американцы умоляли его принять их, и американцы же приносили твердую валюту, которая была нужна мэтру и которую он якобы презирал. Внутренние конфликты, порожденные этой безвыходной ситуацией, не ослабевали. Уже в 1932-м Фрейд признался Эйтингону: «Моя подозрительность в отношении Америки непобедима». Другими словами, его потребность в американцах росла, а вместе с ней росла враждебность. Если при анализе американцев он показывал в действии человеческую природу, то невольно показывал и свою природу.

Награды и некрологи

В те годы, когда Фрейд работал вместе с Буллитом над исследованием личности Вудро Вильсона, цикл публичного признания и личных горестей ускорился. В конце июля 1930 года мэтру сообщили, что город Франкфурт присвоил ему престижную премию Гёте. Официальное письмо было торжественно подписано мэром Франкфурта. «В строгой естественно-научной манере, – начиналось оно в хвалебном, как и положено, стиле, – и в то же время смело интерпретируя созданные поэтами метафоры, ваше исследование открыло доступ к движущим силам души и тем самым предоставило возможность основательно понять происхождение и структуру многих форм культуры и лечить болезни, ключом к которым врачебное искусство до сих пор не обладало. Впрочем, ваша психология взбудоражила и обогатила не только медицину, но и мир представлений художника и духовника, историографа и воспитателя». Найдя соответствующие случаю метафоры, авторы письма указывали на зачатки психоанализа в очерке Гёте о природе, на мефистофелевскую тягу к срыванию всех завес, на его фаустовскую ненасытность, дополненную благоговением перед таящимися в бессознательном художественно-созидательными силами. В заключение не обошлось без некоторой доли самовосхваления: до сих пор Фрейду, великому ученому, писателю и борцу, было отказано в каких-либо внешних почестях. Это не совсем точно (за долгие годы работы он получил несколько знаков признания), но суть передавалась верно: наградами Зигмунд Фрейд не был избалован. В ноябре 1930 года он еще раз лаконично отметил в своем дневнике: «Определенно не прошел на Нобелевскую премию».

Таким образом, премия Гёте была для него словно луч солнца на хмуром, грозовом небе. Она на короткое время отвлекла внимание от борьбы с болезнями, лишающими возможности работать, и от наблюдений за быстро ухудшающейся обстановкой в мире. Прилагавшиеся к почетной премии 10000 рейхсмарок – около 2500 долларов – стали желанным дополнением к доходам мэтра. Немного озадаченный, что выбрали именно его, Фрейд считал, что тут сыграл роль любопытный факт: мэр Франкфурта был евреем, хотя и крещеным. Тем не менее основатель психоанализа искренне радовался, что премия носит имя его любимого Гёте. Основанная в 1927 году премия Гёте города Франкфурт уже присуждалась Стефану Георге, знаменитому поэту и культовой фигуре тех лет, Альберту Швейцеру, миссионеру и биографу Баха, а также философу Леопольду Циглеру. Зигмунд Фрейд оказался в хорошей компании. Он написал краткую благодарственную речь и предложил, чтобы на церемонии вручения премии его представляла дочь Анна. Сам он слишком слаб для поездки в Германию, сообщил Фрейд доктору Альфонсу Паке, секретарю попечительского совета премии, но полагал, что собравшиеся ничего при этом не потеряют: «…на мою дочь Анну конечно же приятнее смотреть и приятнее слушать ее, чем меня». Мэтр пересказал Джонсу впечатления дочери – церемония, которая проводилась 28 августа, в день рождения Гёте, была очень торжественной, и люди выражали уважение и симпатию к психоанализу.

Премия подняла настроение Фрейда, но несущественно и ненадолго. Он опасался, что эта приятная и громкая награда привлечет к нему ненужное внимание. «Я убежден, – писал мэтр Эрнесту Джонсу в конце августа, – что этот удивительный эпизод не будет иметь никаких последствий ни для Нобелевской премии, ни для общего отношения к психоанализу в Германии. Наоборот, я буду удивлен, если сопротивление не усилится». Это продолжало беспокоить основателя движения. Две недели спустя он сообщал Джонсу, что зарубежные газеты печатают тревожные сообщения о состоянии его здоровья, и связывал сие с присуждением ему премии Гёте: «Поэтому они торопятся покончить со мной»[287]. Но, несмотря на возможную зависть других, премия Гёте дала Фрейду возможность, которой он особенно обрадовался: мэтр отправил Лу Андреас-Саломе – ей уже было под семьдесят, она часто болела и испытывала финансовые затруднения – 1000 рейхсмарок. В письме он постарался убедить фрау Лу принять их: «Так я могу уменьшить несправедливость, совершенную присуждением мне премии». Тот факт, что он по-прежнему способен чем-то помочь людям, помогал мэтру чувствовать себя нужным и, возможно, даже чуть моложе.

Фрейд нуждался в подобном утешении. Времена дальних поездок явно миновали. Бодрящие путешествия, которые он предпринимал с братом Александром, Ференци, Минной Бернайс и дочерью Анной в солнечный античный мир Средиземноморья, теперь остались только в воспоминаниях… Чтобы не уезжать далеко от своего хирурга, основатель психоанализа выбирал летние курорты поближе к Вене. Сигара была для него праздником, тайным и редким удовольствием, достойным упоминания. Весной 1930 года Фрейд сообщал Джонсу из Берлина, что у него развилась абсолютная непереносимость сигар. Джонс, прекрасно знавший о вредной привычке мэтра, посочувствовал ему, на что тот через несколько дней ответил письмом, исполненным надежды: «Только вчера я осторожно попробовал первую и, на данный момент, единственную сигару в день». В те месяцы, когда Фрейд работал в городе, он продолжал принимать молодых психоаналитиков, хотя и в меньшем количестве, а доктор Пихлер часто приходил к нему, чтобы проверить, не появились ли новые доброкачественные образования, и выполнял мелкие, но болезненные операции на подозрительных участках. В мае 1930 года, благодаря Лу Андреас-Саломе за трогательное письмо к его семьдесят четвертому дню рождения, мэтр жаловался, что платит высокую цену за то здоровье, которое у него еще осталось: «Я полностью отказался от курения, которое пятьдесят лет служило мне защитой и оружием в борьбе с жизнью. Поэтому я лучше, чем прежде, но не счастливее». Подписался он так: очень старый Фрейд. Это был знак нежности, словно бодрый взмах слегка дрожащей руки.

Тем временем основатель психоанализа продолжал терять близких друзей. Ушли старинные партнеры по тароку, с которыми он играл каждую субботу. Офтальмолог Леопольд Кенигштейн, приятель Фрейда со студенческих лет, умер в 1924-м, Людвиг Розенберг, еще один давний друг из числа врачей, – в 1928-м. За ним, в 1931 году, последовал Оскар Рие. Они принадлежали к тому узкому кругу людей, с кем Фрейд был на «ты». Из тех, кто не был связан с психоанализом, только археолог Эмануэль Леви, увлеченный древностями не меньше мэтра и, конечно, гораздо лучше разбиравшийся в них, продолжал навещать его – они вели долгие беседы.

Время не пощадило и семью. В сентябре 1930-го умерла мать Фрейда – в возрасте 95 лет. Он попрощался с ней в конце августа, в тот самый день, когда на Берггассе, 19, прибыла делегация из Франкфурта с дипломом премии Гёте. Амалия Фрейд до самого конца сохранила энергию, жажду жизни и тщеславие. Ее смерть вызвала мысли, которые основатель психоанализа долгое время гнал от себя. Всего годом раньше, когда скончалась мать Эйтингона, Фрейд в своем письме с соболезнованиями рассуждал, что утрата матери должна быть чем-то особенным, что нельзя сравнить ни с чем, и вызвать чувства, которые трудно описать. Теперь он переживал и пытался описать именно эти чувства.

«Естественно, невозможно сказать, какое воздействие такое переживание может вызвать в более глубоких областях, – писал мэтр Эрнесту Джонсу, – но на поверхности я могу обнаружить лишь две вещи: возрастание личной свободы, так как меня всегда страшила мысль о том, что она может услышать о моей смерти, и, второе, удовлетворение при мысли, что наконец она достигла избавления, право на которое заработала после такой длинной жизни». Он не испытывает печали, прибавил Фрейд, и не страдает. На похоронах матери основатель психоанализа не присутствовал. Оправдываясь перед братом Александром, он сказал, что чувствует себя не так хорошо, как думают другие, и не любит церемоний. Его представителем была дочь Анна, как и на вручении премии во Франкфурте двумя неделями раньше. «Ее место в моей жизни, – писал мэтр Эрнесту Джонсу, – едва ли можно переоценить». Главным чувством Фрейда в связи со смертью матери было облегчение. Теперь и он мог умереть.