Фрейд - Питер Гай

Несколько дней спустя в своем необычном ответе на соболезнования Эрнеста Джонса мэтр смешал скорбь и анализ, причем анализ стоял на первом месте. «Наша потеря, – писал он, – велика и тяжела». Ференци унес с собой часть старого времени, а остальная часть исчезнет после того, как сцену покинет и он, Фрейд. Но потеря, прибавил мэтр, «на самом деле не нова. Уже много лет Ференци был не с нами, и на самом деле даже не с самим собой. Теперь можно яснее увидеть медленный процесс разрушения, жертвой которого он стал. Его органическим проявлением стала злокачественная анемия, которая вскоре дополнилась серьезными нарушениями моторики». Лечение дало лишь ограниченный эффект. «В последние недели он совсем не мог ходить или стоять. Одновременно с необъяснимой логической последовательностью развивалась психическая дегенерация, которая приняла форму паранойи». Последняя была неизменно направлена на него – учителя. «Ее основой была убежденность, что я недостаточно его любил, не хотел оценить его работу и что я плохо выполнил его анализ». Это, в свою очередь, объясняло печально известные клинические эксперименты Ференци. Как уже на протяжении нескольких лет говорил он, Фрейд, «технические инновации» Шандора были связаны с его чувствами к нему, учителю. «Он хотел показать мне, с какой любовью следует относиться к пациентам, если хочешь им помочь. На самом деле это была регрессия к детским комплексам, когда самой большой травмой для него стал тот факт, что мать, как ни странно, не любила его, среднего сына из 11 или 13 детей. И поэтому он сам стал лучшей матерью и нашел детей, в которых нуждался». Одна из бредовых идей Шандора заключалась в том, что его американская пациентка, которой он посвящал четыре или пять часов в день, по возвращении в Соединенные Штаты влияла на него через океан посредством душевных вибраций и этим спасла его[289]. «Таким образом, он играл обе роли, матери и ребенка». Рассказы пациентки о детских травмах Ференци принимал за чистую монету. Именно в таких «аберрациях», печально заключил Фрейд, погиб его некогда блестящий ум. «Но, – закончил он призывом к сдержанности, – пусть этот печальный конец останется нашей тайной»[290].

Со смертью Ференци освободился пост вице-президента Международной психоаналитической ассоциации, и Фрейд предложил кандидатуру Мари Бонапарт, не «только потому, что она может представить себя в выгодном свете», но и потому, что «она человек исключительного ума, мужской работоспособности, написала превосходные работы, всецело предана нашему делу и, как нам хорошо известно, может оказать материальную поддержку. Теперь ей исполнится 50 лет, и она, наверное, будет постепенно отходить от личных интересов и погружаться в аналитическую работу. Мне нет нужды говорить о том, что она одна поддерживает единство ф[ранцузской] группы». Более того, Мари не имеет медицинского образования, и приглашение непрофессионала на такой высокий пост будет «недвусмысленной демонстрацией против неуместной заносчивости врачей, которые хотят забыть, что психоанализ все-таки не является частью психиатрии».

Это письмо к Джонсу читается как небольшой манифест старого человека, бросающего вызов судьбе. За последние 10 лет Фрейду пришлось пережить ужасные потери: ушли его дочь Софи, внук Хейнеле, партнеры по игре в тарок и последователи из числа психоаналитиков, от Абрахама до Ференци, а также – хотя и в другом смысле – Ранк. Сам он страдал от рака. Мир сходит с ума, но это не причина, чтобы перестать анализировать. И не причина отказываться от такого убежища, как язвительный юмор. Фрейд напоминал увязшую в клее птицу из знаменитого стихотворения Вильгельма Буша, поэта-юмориста и иллюстратора, которого он так любил цитировать. Птица тщетно пытается освободиться, а черный кот, предвкушающий легкую добычу, подкрадывается все ближе. Видя, что конец неизбежен, птица решает в последние секунды жизни петь и веселиться. «У птички юмор, видно, есть», – резюмирует Буш. Да уж, Der Vogel, scheint mir, hat Humor. Как есть юмор и у Фрейда, хотя он все чаще сомневался, стоит ли тратить на это силы.

Глава двенадцатая

Умереть на свободе

Политика катастрофы

По сравнению с событиями в мире, омрачившими последние годы жизни Зигмунда Фрейда, его самые мрачные представления о природе человека бледнеют. «Сверхлегкомысленно говорить что-либо об общем положении в мире, – писал он Джонсу в апреле 1932 года. – Возможно, мы просто-напросто повторяем смешной акт спасения клетки для птиц, когда весь дом охвачен пламенем». Пациентов у мэтра было мало, и всю весну и лето он провел в работе над «Новым циклом лекций по введению в психоанализ». Несмотря на политическую неразбериху, 20-е годы прошлого столетия, особенно середина десятилетия, радовали перспективами восстановления. Но перспективы эти оказались обманчивыми или по меньшей мере хрупкими и эфемерными… Великая депрессия, разразившаяся в 1929-м, изменила все.

Одним из самых катастрофических последствий экономической депрессии стал стремительный взлет Национал-социалистической немецкой рабочей партии. На выборах в рейхстаг в 1928 году ей пришлось довольствоваться 12 местами, а в сентябре 1930-го партия Гитлера вышла в первые ряды, получив 107 мест и уступив только социал-демократам. Случившееся объяснялось просто: новые избиратели Германии, а также электорат, разочаровавшийся в партиях среднего класса, парализованных растущей безработицей, разорением банков, банкротствами предприятий, не говоря уж о противоречивых рецептах спасения, ринулись под знамена Гитлера. Веймарская республика протянула до января 1933 года, но после выборов 1930-го во главе ее стоял Генрих Брюнинг, католик и консерватор, управлявший страной с помощью чрезвычайных указов – Nothverordnungen. На Германию надвигалась волна тоталитаризма.

Краткая и в конечном счете трагичная история Веймарской республики свидетельствует о том, сколько «горючего», готового вспыхнуть в любой момент, накопилось в стране после Первой мировой войны. Спичку поднесла депрессия, гораздо более разрушительная, чем характерные для капитализма циклы деловой активности. Фондовый рынок в Нью-Йорке обвалился 29 октября 1929 года, но «черный вторник» был скорее ярким симптомом глубокой разбалансированности экономики, чем ее причиной. Биржевой крах быстро отразился на уязвимых экономиках Европы, в значительной степени зависевших от американского капитала и американских клиентов. Запретительные тарифы, которые в 1930-м ввел конгресс США, наряду с негибкостью американцев в вопросе возврата военных долгов были признаком того, что слабым финансовым структурам стран Старого Света не стоит ждать помощи из-за океана. Когда в июле 1931 года президент Гувер предложил объявить мораторий на выплату военных долгов, было уже поздно. Пока неумелые и злобные политики спорили, инвесторы лишились капиталов, а миллионы простых людей – сбережений. При виде этой катастрофы испытывать вдохновение могли только такие индивидуумы, как Уильям Буллит.

В этой всемирной беде австрийцам было не легче, чем остальным, – даже тяжелее, чем большинству. Под влиянием политических волнений и экономических трудностей они не стали ждать краха фондовой биржи и банков, чтобы перейти к кровавым столкновениям. 15 июля 1927 года в Вене разгорелись ожесточенные сражения между демонстрантами и полицией. Несколько убийц из числа крайне правых, вне всяких сомнений виновные в политических преступлениях, были оправданы сочувственно настроенными присяжными, и это явное попрание правосудия вывело социал-демократов на улицы. Результаты того дня: 89 убитых и приведшее к трагическим последствиям ослабление умеренного крыла Социал-демократической партии. «Это лето стало настоящей катастрофой, – писал Фрейд Ференци с курорта Земмеринг, – словно в небе появилась большая комета. Теперь мы слышим о восстании в Вене, но почти отрезаны от города, и у нас нет более подробной информации, что там происходит и к чему это приведет. Это свинство».

Вряд ли основатель психоанализа мог бы подобрать более удачное выражение. «Ничего не случилось», – заверял он своего племянника из Манчестера две недели спустя, имея в виду, что ничего плохого не случилось с ним и с его семьей. Однако, прибавил Фрейд, социальное и финансовое положение в Вене плохое. Когда через несколько лет австрийские последователи Гитлера начали заимствовать террористическую тактику немецких нацистов, крах республиканских институтов стал лишь вопросом времени. «Общее положение, – информировал мэтр племянника Сэмюеля в конце 1930 года, – в Австрии особенно печальное».

В начале 1931-го вето Франции, Италии и других держав не позволило принять предложение Австрии о таможенном союзе с Германией. Это решение, осенью подтвержденное Международным судом, стало для австрийцев следующим шагом к катастрофе. В мае того же года Creditanstalt, самый крупный коммерческий банк Вены, имевший прочные связи с банками других стран, был вынужден объявить о несостоятельности. От краха его спасло вмешательство властей, но утрата доверия, а также активов Creditanstalt отразилась на экономике соседних стран, которые были объединены в общую систему, как альпинисты в связке. «Положение в обществе, как тебе, наверное, известно, – писал Фрейд племяннику в декабре 1931 года, – меняется от плохого к еще худшему».