Фрейд - Питер Гай

В письме к Ференци мэтр говорил о логике. Это было верное слово. Гитлер не посмел вторгнуться в Австрию сразу после прихода к власти, но продолжал подстрекать австрийских нацистов и их сторонников. Какое-то время Муссолини играл роль защитника Австрии от амбиций нацистской Германии. Тем временем письма, отправлявшиеся из дома Фрейда, несмотря на некоторую озабоченность, отрицали нарастающую угрозу. Будущее, писал основатель психоанализа своему племяннику Сэмюелю летом 1933 года, очень мрачно. «Из газет (теперь я регулярный читатель Manst. Guardian) ты знаешь, насколько ненадежна ситуация в Австрии. Единственное, что я могу сказать, – мы должны держаться тут до последнего. Возможно, все обернется не так уж плохо». Он анализирует пациентов по пять часов в день, сообщал Фрейд в октябре 1933-го американской поэтессе Хильде Дулитл, бывшей пациентке, и выражает удовлетворение от того, что их совместная работа дала результат: «Я очень рад узнать, что вы пишете, творите; насколько я помню, именно за этим мы погружались в глубины вашего бессознательного». Никуда ехать он не собирался. «Не думаю, что я приеду в Лондон, как предполагают ваши добрые друзья, – не предвижу провокаций, которые заставят меня покинуть Вену».

Но провокации не заставили себя долго ждать… Фрейд все чаще задумывался о возможности эмиграции, но тут же отвергал эту идею. Ему не нравилась перспектива стать беженцем: в начале апреля 1933 года он просил Ференци задуматься, какой неприятной будет ссылка, хоть в Англии, хоть в Швейцарии. Год спустя основатель психоанализа уже не выражал такой уверенности. Фрейд предупреждал Пфистера, чтобы тот не торопился в Вену, отмечая, что они вряд ли еще раз увидятся в этой жизни. Путешествие на самолете даже не обсуждалось. Фрейд однажды попробовал летать, в 1930 году, и этого оказалось достаточно. Кроме того, он прибавил: «…если я буду вынужден эмигрировать, то не выберу Швейцарию, которая славится особым негостеприимством». В любом случае все они уверены, что Австрию ждет «умеренный» фашизм, каким бы он ни был.

За несколько дней до того, как Зигмунд Фрейд отправил это письмо, в середине февраля, канцлер Дольфус объяснил, какой может быть эта умеренность. Он жестоко подавил политическую забастовку в Вене, организованную социалистами, запретил Социал-демократическую и немногочисленную Коммунистическую партию, арестовал активистов Социалистической партии, а ее лидеров отправил в лагеря. Одни сбежали за границу, другие попали в тюрьму, нескольких человек казнили. «Наша маленькая гражданская война была совсем не красивой, – сообщал Фрейд Арнольду Цвейгу. – На улицу нельзя было выходить без документов, электричество отключили на целый день, а мысль об исчезновении воды была очень неприятна». Несколько дней спустя мэтр вспоминал те же события в письме Хильде Дулитл. «Неделю шла гражданская война, без особых персональных мучений, всего один день без электрического света, но Stimmung[292] ужасное, и ощущение как при землетрясении».

Он оплакивал жертвы, но довольно сдержанно. «Вне всякого сомнения, – писал Фрейд Хильде Дулитл, – что мятежники принадлежали к лучшей части населения, но их успех был бы очень кратковременным и привел бы к военному вторжению в страну. Кроме того, они были большевиками, а я не жду спасения от коммунизма. Поэтому мы не можем отдать свои симпатии ни одной из противоборствующих сторон». В письме к сыну Эрнсту мэтр не скрывал сарказма: «Естественно, победители теперь герои и спасители священного порядка, а другие – нахальные бунтовщики». Тем не менее Фрейд не слишком порицал режим Дольфуса: «При диктатуре пролетариата, которая была целью так называемых лидеров, жить тоже невозможно». Разумеется, победители совершали все мыслимые ошибки, и будущее оставалось неопределенным: «Или австрийский фашизм, или свастика. В последнем случае придется уехать». Но кровавые события февраля заставили Фрейда вспомнить Шекспира, и в письме Арнольду Цвейгу, который преодолевал трудности в Палестине, он процитировал Меркуцио: «Чума на оба ваших дома!»

Нейтралитет основателя психоанализа отчасти объяснялся проницательностью, отчасти беспристрастностью. Победа левых в австрийской «маленькой гражданской войне» действительно могла привести к тому, что немецкие войска хлынут через границу. Не приходилось также сомневаться, что в февральском восстании принимали участие коммунисты, а социал-демократы официально не отвергли их революционную программу. Да, вклад «большевиков» в события февраля 1934 года был достойным уважения, но все же незначительным, а действия социал-демократов разительно отличались от их радикальной риторики. Взгляд Фрейда на февральские беспорядки был бы более справедливым, если бы он ограничил свое негодование победителями и пощадил побежденных.

Бесконечные рассуждения о политическом будущем стали одним из способов справиться с ощущением бессилия, понял Фрейд. «Так больше продолжаться не может, – предсказывал он Арнольду Цвейгу в феврале 1934 года. – Что-то должно случиться». Подобно постояльцу в номере гостиницы, прибавил мэтр, он ждет, когда принесут второй почищенный ботинок. Ситуация напоминала ему дилемму: «Женщина или лев?» Основатель психоанализа несколько туманно и неточно вспоминал историю бедного пленника на римской арене, который гадает, кто появится из-за запертой двери – лев, который его разорвет, или женщина, которая станет его женой. В Австрию может вторгнуться Гитлер, власть могут захватить местные фашисты, а еще Отто, наследный принц из династии Габсбургов, который не отказался от своих претензий на трон, может восстановить старый режим. Размышляя о своем месте среди всей этой неразберихи, Фрейд позволил проникнуть в письмо нотке жалости: «Мы хотим остаться здесь, смирившись. В конце концов, куда я поеду, зависимый и физически беспомощный? А заграница везде негостеприимна». В эту минуту жалости к самому себе мэтр забыл обо всех предложениях убежища. Но он признал, что, если в Вене будет править гитлеровский наместник, ему придется уехать – не важно куда.

Нежелание Фрейда покидать Вену стало постоянным рефреном в его письмах. Он гнал от себя мысли о нацистском гауляйтере в Австрии, и рутина привязывала его к привычному месту. Основатель психоанализа по-прежнему принимал пациентов и писал. Мэтр с удовольствием отмечал, что его работы переводятся на такие экзотические языки, как иврит, китайский и японский, радовался античным статуэткам, которые привозили в подарок друзья. Он принимал посетителей на Берггассе, 19. К нему приезжали живущие отдельно сыновья, Эрнст и Оливер, а также пациенты, коллеги и друзья со всего мира – Макс Эйтингон, Эдуардо Вейсс, Уильям Буллит, Мари Бонапарт, Жанна Лампль де Гроот, Арнольд Цвейг. Визиты новых почитателей, таких как Герберт Уэллс, считались настолько важными, что удостаивались записи в его Chronik. По сравнению с этой жизнью эмиграция могла быть только хуже. В любом случае, признавался Фрейд Хильде Дулитл, он знает, что задержался тут и все, что у него есть, – это неожиданный подарок. «Мне не слишком больно думать, что я навсегда покину эту сцену. У меня осталось не так уж много, о чем жалеть, времена теперь жестокие, а будущее представляется катастрофическим».

В эти мрачные годы Адольф Гитлер всего один раз порадовал Зигмунда Фрейда, но радость его была искренней. 30 июня 1934 года Гитлер приказал вытащить из постели своих старых товарищей, которых опасался как возможных соперников, и расстрелять. Самым известным из всех его жертв стал Эрнст Рём, глава СА – военизированных формирований Национал-социалистической немецкой рабочей партии, и компанию ему составили еще около 200 человек. Услужливая немецкая пресса восхваляла кровавую бойню как необходимое очищение нацистского движения от жаждавших власти заговорщиков и гомосексуалистов. Для Гитлера результатом стала его безраздельная власть в Третьем рейхе. Но Фрейд обрадовался, видя лишь ближайшие последствия: нацисты убивают нацистов. «События в Германии, – писал он Арнольду Цвейгу, – напоминают мне, кстати, противоречивые чувства летом 1920 года. Это был первый конгресс в Гааге, за воротами нашей тюрьмы». Для многих австрийских, немецких и венгерских психоаналитиков сие было первое заграничное путешествие после окончания войны… «Даже сегодня я с удовольствием вспоминаю, как добры были голландские коллеги к голодным и потрепанным делегатам из Центральной Европы. По окончании конгресса они устроили для нас ужин, с настоящей голландской щедростью, не позволив нам ни за что платить. Но мы забыли, какими бывают обеды. Когда подавали закуски, они казались нам очень вкусными, и мы так насытились, что больше ничего не могли есть. А теперь контраст! После новостей от 30 июня у меня было всего лишь одно чувство: как! После закусок мне нужно уходить от стола! Больше ничего нет! Я еще голоден!»