Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

проучился на Высших литературных курсах в Москве.

И то ли столичная творческая среда, в которой Л. освоился быстро, сыграла свою тонизирующую роль, то ли подошли сроки, но стихи в сборниках «Листья летят» (Иркутск, 1956), «Стороны света» (1959), «Земное небо» (1963) написаны уже «артистом в силе», а «Кинематограф» (1970), по единодушному признанию, стал одной из сильнейших книг в русской поэзии второй половины века. В его стихах много грусти: Л. вообще, — как говорит дружившая с ним О. Николаева, — «был человек печальный, он был Пьеро…» Но еще больше в них сострадания и утешения: «Следует жить, / Ибо сколько вьюге не кружить / Недолговечны ее кабала и опала…» Вполне понятно поэтому, что за эти мелодически богатые строки, подсвеченные иронией и редчайшей у нас самоиронией, с такой готовностью схватились и профессиональные композиторы, и самодеятельные барды, а сам Л. имел шанс стать публичной знаменитостью.

Однако же не стал. В молодости напоминавший своей внешностью Лермонтова, с годами он погрузнел и, — как сострил Д. Самойлов, упомянувший «Л. Итанского» в поэме «Последние каникулы», — «был заеден бытом». «Юра, — вспоминает Е. Камбурова, — по-прежнему мало походил на поэта, отрешенного от земной суеты, — помню его с постоянными авоськами, в заботах о своих близких. Сначала родители, служение которым было для него свято. Потом дети…»[1687] И даже его влюбчивость, приводившая к тягостным разрывам с прежними семьями и к новым бракам, становилась не столько темой светских пересудов, сколько поводом к сочувствию и дружескому подтруниванию.

Однажды, — продолжим цитировать Е. Камбурову, — его новая возлюбленная улетела на практику на Дальний Восток, и он, совершенно растерянный, как большой ребенок, переходил от одних друзей к другим, беспомощно повторяя: «Что мне делать, я без нее не могу». За него было неспокойно, друзья его опекали…[1688]

О наделенности Л. «каким-то вечным детством» вспоминают едва ли не все, кто его знал. Но и то надо знать, что никогда не состоявший ни в партии, ни в диссидентах, не «подвизавшийся», — как он говорит, — «на трибунах и митингах», Л. «по своему духу, по роду своей литературной деятельности всегда был инакомыслящим»[1689]: начиная с 1966 года, неизменно подписывал и письма в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, и обращение к IV съезду писателей с протестом против цензуры, и требования освободить А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, других правозащитников.

Пострадал, конечно. Вроде не очень сильно: летом 1968 года ему решением писательского секретариата всего лишь «поставили на вид», однако, — рассказывает Ю. Нельская-Сидур, — книжку в «Советском писателе» все-таки «зарубили»[1690], так что «Кинематограф», с которым были связаны такие ожидания, вышел с запозданием на два года.

Но и это говорит лишь о гражданском поведении поэта, а не о его стихах, напрочь лишенных идеологического заряда. «Моя позиция такова — не дело поэзии заниматься политикой»[1691], — говорил Л., поэтому единственный опыт — развернутый стихотворный отклик на подавление «пражской весны» — так и остался в черновиках и фрагментах. А в печать, в книги «Воспоминанье о красном снеге» (1975), «День такой-то» (1976), «Два времени» (1980), «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981), «Годы» (1987), «Белые стихи» (1991) шла только поэзия частной жизни, объединявшая автора с его читателями.

Объединявшая и в надеждах, и в демонстративно доброжелательном, хотя опять-таки ироническом восприятии стихов других поэтов — книга дружеских пародий «Сюжет с вариантами» (1978) в этом отношении особенно выразительна. Но объединявшая и в скепсисе, в унынии и в разочарованиях, так что верный друг Д. Самойлов, назвавший Л. «поэтом личного отчаяния», отнюдь не ошибся.

В годы перестройки Л., казалось бы, — как он пошутил однажды, — «воспрял»: увлекся общественными заботами, ходил на писательские собрания[1692], подписал знаменитое «Письмо 42-х» (Известия, 5 октября 1993 года) с требованием «раздавить гадину», то есть окончательно демонтировать советскую систему, чуть ли не подумывал вместе с другими поэтами о создании партии людей с чистой совестью, на церемонии вручения Государственной премии в Кремле призвал президента Б. Ельцина немедленно прекратить войну в Чечне (1995).

Увы, но развитие событий в стране эти надежды погасило быстро, да и стихи рождаться почти перестали: за последние десять лет жизни, — свидетельствует И. Машковская, вдова поэта, — им было написано никак не больше десяти стихотворений, хотя и сохранился огромный архив черновиков и набросков.

Историкам литературы и они, конечно, интересны, но гораздо важнее, что читателей по-прежнему волнует та поэзия частной жизни, которая открывается в регулярно, слава Богу, переиздающихся стихах из книг «Кинематограф» и «День такой-то», «Письма Катерине…» и «Меж двух небес».

Соч.: Каждый выбирает для себя. М.: Время, 2005; Сюжет с вариантами. М.: Время, 2012; Стихотворения. СПб.: Вита Нова, 2021 (Новая библиотека поэта); Левитанский Ю. — Гудзенко С. «Судьба нас разлучила…»: Письма и телеграммы 1945–1953 годов // Знамя. 2022. № 1.

Лит.: Иронический человек: Штрихи к портрету Юрия Левитанского. М.: Время, 2012; Гольдфарб С. Иркутское время Юрия Левитанского. Иркутск: НИЦ ИНФРА-М, 2013; Гомберг Л. Юрий Левитанский: Небо памяти. Творческая биография поэта. М.: АСТ, 2022.

Левицкий (Левинштейн) Лев Абелевич (1929–2005)

Уроженец Каунаса, Л. в начальные годы жизни говорил только на идиш и литовском. Но, отправленный спасаться от немецкой оккупации, в 1941 году он оказался в детском доме в Чистопольском районе Татарстана, где был усыновлен Т. К. Трифоновой (1904–1962), известным в свое время литературным критиком и — это тоже нелишне упомянуть — дочерью царского адмирала и родной сестрой ленинградской писательницы В. К. Кетлинской. Что привело его к чувству двойной национальной идентичности, сохранившемуся до самой смерти.

Я, — 8 мая 1997 года записывает в дневник Л., — был бы сукиным сыном, если внутренне, да и внешне отрекся бы от родителей, давших мне жизнь и подключивших меня к преемственной цепи поколений евреев, уцелевших после нескончаемой череды гонений. Но я был бы последним скотом, если бы забыл о маме, усыновившей меня, делившей со мной скудные свои материальные ресурсы, ограничивая тем самым условия физического существования родных своих детей, но сверх того отдававшей мне душу. Двойственность? Я ее таковой не ощущаю. <…>

Жизнь могла бы сложиться иначе. Меня вполне могла бы усыновить еврейская женщина, и тогда, может быть, я был бы несколько другим. Не хуже и не лучше. Другим[1693].

Случилось то, что случилось, поэтому с подросткового возраста и уже навсегда естественной для Л. средой обитания стала литературная, причем та, где 5-й пункт в анкете, может быть, и принимался во внимание, но уж точно не служил разграничительным критерием. Он с отличием окончил филфак Ленинградского университета (1952), аспирантуру Литературного института в Москве (1957),