Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

отвечал за литературу в Отделе пропаганды ЦК ВКП(б) (1935) и входил в редколлегию «Литературной газеты» (1936–1937), был заместителем главного редактора журнала «Литературный критик», главным редактором журнала «Литературное обозрение» (1938–1940).

Заботы множились, авторитет Л. как критика и рецензента рос, жизнь казалась да вроде поначалу и была «гибридной». Ведь радостно же было чувствовать себя одним из строителей нового литературного мира, выпускать в свет Б. Пастернака, А. Грина и М. Зощенко, восторженно откликаться на книги И. Бабеля и В. Гроссмана, хлопотать об издании однотомника А. Ахматовой, пусть так и не состоявшемся (1935), или печатать, пусть чаще всего под псевдонимами, статьи выброшенного отовсюду А. Платонова. Расхождения с советской властью, вероятно, тогда еще виделись ему, — воспользуемся позднейшим словом, — сугубо «стилистическими», в принципе преодолимыми. Но это с одной стороны… С другой же, страшно было, — вспоминает Л., — даже открывать газеты и ходить на партсобрания: «что еще услышу, кто еще из людей, мне известных, будет объявлен „врагом народа“».

Рядом с самим Л. чаша сия тоже маячила: из «Литгазеты» его вычистили по подозрению во вредительстве, журнал «Литкритик», позволявший себе вольничать, прикрыли специальным постановлением Оргбюро ЦК, а в феврале 1942-го, когда Л. служил писателем в газете Карельского фронта «В бой за Родину», его и вовсе арестовали. Как говорит Е. Эткинд,

по доносу сослуживцев по редакции — трех московских литераторов: поэта Коваленкова, прозаика Курочкина и критика Гольцева[1679]. В доносе сообщалось, что Левин вел пораженческие разговоры, выражал возмущение неготовностью страны к нападению немцев, критиковал верховное командование за паническое отступление и огромные потери в живой силе и технике, выражал неверие в победу[1680].

И — случай почти уникальный — военный следователь эти обвинения признал ложными. Так что Л., восемь месяцев протомившись в лагере, 29 октября 1942-го был освобожден, вернулся в строй и войну закончил кавалером ордена Красной Звезды в звании майора. К командным должностям в литературе его после Победы, однако, уже не допускали. Он продолжал заниматься критикой, писал внутренние рецензии, редактировал книги в «Совписе», горячо поддержав, в частности, роман Ю. Домбровского «Обезьяна приходит за своим черепом», и — это стало главным — вел семинар в Литературном институте.

Там-то в дни охоты на ведьм-космополитов его одним из первых и прищучили. А. Макаров, в более мирные времена старавшийся вести себя достойно, напечатал в «Литературной газете» зубодробительную статью «Тихой сапой» (19 февраля 1949), где сообщил, что его старый товарищ преступно охаял партийный роман А. Макаренко «Флаги на башнях», зато превознес стихи формалиста Б. Пастернака. И на шедших не по одному дню партийных собраниях в Литинституте[1681], в Союзе писателей, где особенно злобствовал Л. Ошанин, Федора Марковича, — как рассказывает Е. Эткинд, — «обвиняли в травле русских писателей, в том, что возвышал он якобы одних евреев, — таких, как враг народа и социалистического реализма Бабель»[1682].

Это еще не прямая антисоветчина, так что вины по тем меркам вроде и не самые смертельные. Но достаточные для того, чтобы исключить Л. и из Союза писателей, и 9 марта из партии. Убежденный марксист-ленинец, он эту беду переживал страшно, «с пылкостью провинциального трагика» тогда же сказав своему младшему другу Б. Рунину: «Но ведь из сердца они у меня партийный билет не отберут»[1683].

И годы пройдут, прежде чем Л. восстановят в партии, а сам он, восприняв решения XX съезда как победу исторической справедливости и свою личную реабилитацию, начнет постепенно оттаивать, изживать то, во что так свято верил.

До конца ли оттаял, до конца ли изжил? Из отдаления судить об этом трудно. И, вероятно, прав Е. Эткинд, утверждая, что «литературный процесс шел теперь мимо него. Левин все больше казался архаистом и чудаком»[1684]. Но должно помнить, что Л. все-таки удалось (вместе с М. Платоновой) пробить в печать первое посмертное издание прозы А. Платонова (1958). И должно знать, что многое при его жизни так и осталось под спудом: и первый вариант монографии об И. Бабеле, и статьи о В. Гроссмане, И. Юзовском, других современниках, и огромная, многократно ставившаяся в номер, но все-таки не опубликованная «Вопросами литературы» статья об А. Солженицыне и его критиках (1963–1964)[1685].

Очерк творчества И. Бабеля вышел в свет уже после смерти Л. (1972). Сборник воспоминаний «Из глубин памяти», нещадно искромсанный цензурой, — спустя еще 12 лет (1984). А большая часть, изначально писавшаяся «в стол», так пока и не опубликована.

А ведь, судя по редким, но заметным публикациям Т. Левченко, которая занята разбором левинского архива, там еще много интересного. Поэтому будем ждать — и автобиографическую книгу «История моего космополитизма» (1958), и дневниковые, поденные записи старого идеалиста-ленинца.

Соч.: И. Бабель: Очерк творчества. М.: Худож. лит., 1972; Из глубин памяти. М.: Сов. писатель, 1984; Записки в стол // Наше наследие. 2015. № 112.

Лит.: Эткинд Е. «Тихой сапой» // Эткинд Е. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб.: Академический проект, 2001.

Левитанский Юрий Давидович (1922–1996)

Л. называл себя «поздним». И это может показаться странным, если вспомнить, что 17-летним выпускником украиноязычной школы в шахтерском Сталино (ныне Донецке) он поступил в престижный Московский институт философии, литературы и истории, в 19 лет добровольцем ушел на фронт, начал печататься в армейских газетах, а первую книгу стихов «Солдатская дорога» выпустил, едва ему исполнилось 26 лет.

И это звучит удивительно верно, если принять во внимание, что в ИФЛИ он проучился всего два года и в круг «лобастых мальчиков невиданной революции» не попал, если учесть, что служить в войсковой печати ему пришлось до июля 1947 года, а главное, что период ученичества у него затянулся дольше, чем у сверстников-поэтов.

С. Гудзенко, друг со студенческой скамьи и в дни боев под Москвой напарник в одном с Л. пулеметном расчете, успел прославиться и закончить свои земные дни, М. Луконин получил Сталинскую премию, о первых сборниках А. Межирова и С. Наровчатова вовсю спорили критики, а Л., надолго осев в Иркутске, «писал стихи патриотические и даже более чем…»[1686], собирая их в книги «Встреча с Москвой» (Иркутск, 1949), «Самое дорогое» (Иркутск, 1951), «Наши дни» (М., 1952), «Утро нового года» (Новосибирск, 1952).

В этих книгах нет ничего дурного, однако нет и ничего почти, что возвышалось бы над провинциальным рельефом: лишь изредка блеснет удачная строка, лишь привлекут внимание точность деталей и нетривиальность ритмического рисунка, но это и всё. Так что Л. хвалили, вывели из-под сокрушительного удара в годы охоты на евреев-космополитов, но даже и из кандидатов в члены Союза писателей (1949) в полноправные члены перевели с изрядной задержкой, только в январе 1956 года, когда Л. уже полгода как