Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

href="ch2-1659.xhtml#id1088" class="a">[1659], был таким, мы не знаем. Во всяком случае, нет документальных подтверждений того, какие советы Л. давал Хрущеву в сюжетах и с Б. Пастернаком, и с В. Гроссманом, и с выставкой в Манеже 1962 года. Да и в истории с тунеядцем Бродским известна лишь рекомендация, какую Л. дал А. Твардовскому, — «не вникать в грязное дело»[1660].

Однако же —

всецело ему, вопреки многим невозможностям, предубеждениям, прямому сопротивлению мрачных сил, принадлежит честь и заслуга «пробития» «Ивана Денисовича», заключительных глав «Далей», а затем «Теркина на том свете» через посредство Н[икиты] С[ергеевича], который сам по себе вряд ли бы пошел, скорее всего, не пошел бы на такие «единоличные акции».

Правда, — продолжим чтение дневниковой записи Твардовского, — под конец Вл[адимир] Сем[енович] оробел, начисто не принял «В круге первом», и даже у него сорвались слова о том, что он жалеет о своей причастности к открытию Солженицына, но это было уже тогда, когда Н[икита] С[ергеевич] отказался от Солженицына (с появлением в его, Н. С., отсутствие паршивой статейки в «Правде») и когда Вл. Сем. знал и видел больше других, куда дело клонится. Помнится, на эти его слова я сказал, что он пожалеет о них под старость, но что моя признательность за все, что он сделал для журнала, меня лично и всей нашей литературы остается неизменной[1661].

Гордился ли под старость Л. тем добрым, что он сделал, сожалел ли, что не был достаточно последователен, — Бог весть. Во всяком случае, после «октябрьской», как тогда шутили, дворцовой революции 1964 года его отправили то ли старшим научным сотрудником в Институт Маркса — Энгельса, то ли, по другим свидетельствам, на еще более унизительную должность младшего редактора в Политиздат. Начиналась вроде бы другая жизнь, опять-таки полная планов.

Он, — рассказывает К. Чуковский, — пишет диссертацию: «Радио в период Отечественной войны». Но главное — воспоминания: о сталинской эпохе, о Хрущеве. Говорит, что в новом романе Солженицына есть много ошибок, касающихся сталинского бытового антуража. «Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить».

Но, увы, эти воспоминания то ли так и не были написаны, то ли пока не найдены. И — в последний раз процитируем Солженицына — «на похороны бывшего всесильного советника не пришёл никто из ЦК, никто из партии, никто из литературы, — один Твардовский. Представляю себе его дюжую широкоспинную фигуру, понурившуюся над гробом маленького Лебедева»[1662].

Левин Григорий Михайлович (Герман Менделевич) (1917–1994)

Собственные строки Л. в читательской памяти к нашим дням, пожалуй что, стерлись. А вот имя в истории литературы осталось, и по заслугам, ибо, не дав ему большого поэтического дарования, Бог наградил Л. такой вдохновенной любовью к чужим стихам, что она, право же, сродни таланту.

Началось с занятий критикой, и уже в 1941 году двадцатичетырехлетнего выпускника Харьковского университета принимают в Союз писателей: за, — как сказано в решении приемной комиссии, — «опубликование в центральной прессе статей, имеющих принципиальное значение для украинской литературы»[1663]. Отклики на книжные новинки кормили Л. и в Уфе, куда его, «белобилетника», отправили в эвакуацию, и уже в Москве, где он за год прошел полный курс Литературного института (1943–1944), а затем закончил еще и заочную аспирантуру (1947–1950).

Так бы ему и дальше продолжать — либо редакторскую, либо преподавательскую карьеру. Однако в годы разгоравшейся борьбы с безродными космополитами человеку со столь образцовой еврейской фамилией найти пристойную работу было совсем не просто. Помог случай: при ЦДКЖ (Центральном доме культуры железнодорожников) решили, по моде тех лет, создать литературное объединение, а на малоденежное место руководителя этого объединения согласились взять Л.

Вот и возникла «Магистраль», став до конца дней его судьбой и на полвека без малого местом силы для бессчетного множества поэтов — как в будущем знаменитых, так и полузабытых ныне, а то и вовсе оставшихся безвестными для широкой публики.

«Он сделал меня», — пересказывает В. Леонович слова Б. Окуджавы[1664], и, надо думать, Л. гордился теми, кто вырос из «Магистрали» и — скоро ли, не скоро ли — «Магистраль» перерос. Однако заботился Л. не только о потенциальных звездах, но обо всех, кто, томимый любовью к литературе, пусть иногда даже и безответной, приносил свои пробы пера сначала в ЦДКЖ, потом, когда поэзия стала уже пугать железнодорожное начальство, в ВИНИТИ, и наконец в клуб завода «Калибр». Перед ними Л., этот «Дантон из Конотопа», как сострил М. Светлов[1665], произносил пламенные речи о творчестве. Их знакомил с классикой, в том числе тогда запрещенной. Их творения, взяв на себя роль опекуна, няньки, чуть ли не Савельича при Петруше Гриневе, нещадно правил и пробивал в печать, так что В. Войнович вспоминает, с каким удовольствием Л., открывая очередное занятие в «Магистрали», перечислял успехи своих питомцев:

У одного в многотиражной газете завода «Серп и молот» напечатаны четыре стихотворения, у другого — два в газете «Труд», третий в прошлую среду читал отрывки из своей поэмы по радио, а стихи сразу шести членов объединения отобраны для сборника «День поэзии»[1666].

Это важно. Как важно и то, что, — рассказывает Н. Бялосинская, — именно Л., случайно приглашенный в «Литературную газету» заменить заболевшего сотрудника, когда главный редактор Вс. Кочетов был в отпуске, заказал И. Эренбургу статью, открывшую читателям Б. Слуцкого[1667]. Сами студийцы, впрочем, стихи Б. Слуцкого к тому времени уже знали — и он, по приглашению Л., перед ними выступал, и Н. Заболоцкий, П. Антокольский, И. Сельвинский, С. Кирсанов, Н. Хикмет, А. Тарковский, Б. Чичибабин, Н. Коржавин, Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко приходили к ним тоже, так как, — продолжает Н. Бялосинская, — «предпочитали „презентации“, как теперь говорят, — у нас, а не в клубе писателей»[1668].

Была ли «Магистраль» мастер-классом, школой гения для кандидатов в гении, где авторитет мэтра (как, допустим, Н. Гумилева в «Звучащей раковине») несокрушим? Да нет же, «всклокоченный, — как написал о нем А. Сергеев, — с эполетами перхоти, в почерневшей украинской рубашке, неистовый Гришка Левин»[1669] («Мне стыдно, что до сих пор я не знаю его отчества», — признался А. Вознесенский[1670]) воспринимался «магистральцами» едва ли не как ровня. С одной лишь разницей — это не они собрались на свой страх и риск, а он их объединил, он создал и несколько десятков лет не давал распасться той среде обитания, куда всяк мог прийти.

И куда всяк действительно приходил. Например, высокомерные и вроде бы даже потешавшиеся над левинскими учениками поэты «мансарды с окнами на Запад»; «здесь мы все и познакомились, — вспоминает Г. Андреева, — Стасик