Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

улицах, были громадны: здесь были тысячи сочувствующих, пришедших помочь женщинам, тысячи полицейских, решивших противодействовать последним, и тысячи любопытных зрителей. В результате завязавшейся борьбы пятьдесят женщин оказались арестованными.

На другой день, при разборе дела в суде, судья заявил обвиняемым, что на этот раз они получат обычную максимальную кару – 2 месяца тюрьмы или штраф в 5 фунтов, но что закон имеет в запасе худшие скорпионы против них в том случае, если они вторично сделают то же самое. Специально против суфражисток предположено было вытащить на свет Божий закон, изданный в царствование Карла II и направленный против мятежных петиций короне или парламенту. Закон этот воспрещал обращаться с петицией к королю или парламенту в числе более двенадцати человек, грозя карою до 3 месяцев тюрьмы или штрафом в 100 фунтов. На этот раз судья приговорил всех обвиняемых, кроме двух, к 6-недельному заключению во втором разряде с заменою поручительством на 12 месяцев. Две «рецидивистки» получили 1 месяц тюрьмы в третьем разряде. Все обвиненные, за исключением двух, у которых были дома серьезно больные родственники, предпочли тюрьму.

Второе заседание женского парламента прошло под знаком сильнейшего возбуждения, вызванного событиями предшествующего дня, судебным разбирательством и в особенности угрозой оживить забытый закон Карла II, который был издан с специальной целью противодействовать усилению либеральной партии, возникшей в эпоху Стюартов и в царствование Карла II, боровшейся за свое существование. Казалось иронией, что политические преемники этих людей теперь намеревались воспользоваться этим законом, чтобы противодействовать успеху женщин, отстаивающих свое дело в царствование Георга V и при либеральном правительстве. Кристабель Панкхёрст, председательствовавшая в этой сессии Женского Парламента, сказала: Наконец-то выяснилось, что женщины борются за свободу, как боролись за нее их отцы. Если им нужно двенадцать женщин, чтобы подвести их под этот закон и отправить в тюрьму на 3 месяца, – прекрасно, – эти двенадцать женщин найдутся, даже больше того, найдется хотя бы целая сотня.

Как и в первой сессии парламента, так и на этот раз я отсутствовала. Я была занята выборами в Южном Лидсе, где наш успех был вне сомнения для всех, исключая либеральной прессы. Выборы сопровождались грандиозной демонстрацией и собранием, в котором участвовало около 100000 человек. Этот митинг отличался удивительным энтузиазмом. Мне никогда не забыть того блестящего порядка, который здесь господствовал, хотя полиция не охраняла нас, не забыть многолюдных толп фабричных работниц, хором восклицавших: «Победим ли мы? Получим ли мы право голоса? Да, победим! Получим!» Неудивительно, что старики покачивали головами и заявляли, что «ничего подобного никогда еще не бывало».

Глава II

Еще не замолкли в моих ушах эти бодрые возгласы, как я поспешила в Лондон, твердо решив, что я должна первая бросить правительству вызов и дать ему повод привести в исполнение свою угрозу. Я обратилась к участницам нашего парламента с длинной речью, поделившись с ними впечатлениями последних месяцев, и указала, что все виденное и слышанное мной в разных концах страны только укрепило мое убеждение в необходимости распространения избирательных прав на женщин. «Я чувствую, – закончила я, – что настало время действовать и мне, и я хочу быть в числе тех, кто сегодня отправится с нашей резолюцией к Парламенту».

Среди всеобщего возбуждения и шума мы выбрали тринадцать лучших женщин, готовых подвергнуться аресту и преследованию согласно закону Карла II о «мятежных петициях». Я еще не совсем оправилась от нападения на меня в Мид-Девоне, моя поврежденная нога делала для меня участие в процессии довольно мучительным. Видя, что я сразу стала хромать, мистрисс Драммонд подозвала извозчика, ехавшего на небольшой тележке, и предложила ему довезти меня до Палаты Общин. Он охотно согласился, я села в тележку, тогда как другие участницы депутации шли гуськом за нами. Мы сделали всего несколько шагов, когда полиция, собравшаяся вокруг нас в большом количестве, велела мне сойти с тележки. Я, разумеется, подчинилась и пошла или, вернее, заковыляла вместе со своими спутницами. Они хотели поддерживать меня, но полиция настаивала, чтобы мы шли поодиночке. Но, в конце концов, боль в ноге так измучила меня, что я подозвала двух спутниц, которые и взяли меня под руки. То был единственный случай неповиновения нашего распоряжениям полиции. Мы продвигались с трудом, ибо собрались неимоверные толпы. Повсюду кругом, где доставал глаз, волновалась возбужденная толпа; со всех сторон нас окружали целые полки конной и пешей полиции. Можно было подумать, что город очутился в руках вооруженной толпы, тогда как на самом деле причиной всему были тринадцать женщин, из них одна хромавшая, – спокойно шедших по улице.

Мы добрались уже до входа в сквер, расположенный перед зданием Парламента, когда два здоровенных полисмена вдруг схватили меня за руки и объявили мне, что я арестована. Обе мои спутницы, отказавшиеся покинуть меня, подверглись за это аресту, а через несколько минут та же участь постигла Энни Кенни и пять других женщин. К вечеру нас отпустили на поруки, а на утро мы предстали перед судом, обвиняемые за нарушение закона Карла II. Однако, смущенные нашей готовностью подвергнуться строгости этого закона, власти изменили свое намерение и по-прежнему отнеслись к нам как к нарушительницам тишины и порядка на улицах.

Все мы оказались приговоренными к шестинедельному тюремному заключению. Я весьма смутно помню долгий, томительный переезд через весь Лондон в Холлоуэйскую тюрьму. Прибыв в тюрьму, мы прошли через мрачные коридоры в приемную комнату, где нас выстроили в ряд у стены для беглого медицинского осмотра. Затем нас развели по одиночным камерам, в которых не было никакой мебели, кроме низких деревянных скамей.

Прошло, казалось, бесконечно много времени, пока дверь моей камеры не открылась и надзирательница не велела мне следовать за ней. Я вошла в комнату, где у стола сидела другая надзирательница, готовая составить инвентарь моим вещам. Повинуясь приказанию раздеться, я сняла платье и остановилась. «Снимите все», – последовало новое приказание. – «Все?» – я заколебалась. Мне казалось невероятным, чтобы они заставили меня раздеться перед ними догола. Действительно, они согласились, чтобы я сняла последние покровы в ванной комнате. Я содрогнулась от отвращения, надев ужасное нижнее белье, старое, заплатанное и покрытое пятнами, темные шерстяные чулки с красными полосами и безобразное тюремное платье, усеянное изображениями стрел – символом наказания. Из большой корзины я выудила пару башмаков из числа массы поношенных и большей частью разрозненных пар. Мне дали две грубые, но чистые простыни, полотенце, чашку холодного какао и тонкий ломоть черного хлеба, и затем отвели обратно в камеру.

Первоначальное мое настроение, когда за мной закрылась дверь, было отнюдь не скверным. Я невероятно устала, ибо в течение нескольких месяцев усиленно, пожалуй, даже слишком усиленно