Фрейд - Питер Гай

Фрейд мог найти некоторое утешение, когда от размышлений о большом мире переходил к судьбам психоанализа после Первой мировой войны, однако он оставался скептически настроенным и недовольным. На Рождество 1920 года мэтр писал Пфистеру, что получил из разных стран несколько достойных работ по популяризации психоанализа и вынужден признать, что «дело продвигается везде». Но тут же отказывался от своего оптимизма: «По всей видимости, вы переоцениваете мое удовлетворение. Какое бы личное удовольствие ни доставлял психоанализ, подобное тому, что я получал, когда был один, после присоединения других раздражение превалирует над удовольствием». Растущее признание психоанализа, прибавил мэтр, не заставило его изменить нелестное мнение о людях – мнение, которое сформировалось еще в те времена, когда все решительно и грубо отвергали его идеи. Возможно, предполагал Фрейд, такое отношение было отчасти обусловлено развитием его собственной психики, последствием его ранней изоляции: «Несомненно, в то время между мной и другими должна была образоваться непреодолимая пропасть». Годом раньше мэтр уже признавался Эйтингону, что с самого начала своей деятельности, когда он был совсем один, «тягостная тревога о будущем» связывалась с тем, чтó «человеческий сброд» сделает с психоанализом, когда его «больше не будет в живых».

Это звучит немного мрачно и откровенно цинично. Как бы то ни было, Зигмунд Фрейд пропагандировал узкоспециальный набор идей – более того, идей крайне неприятных и скандальных. Психоанализ намеревался – ни больше ни меньше – ниспровергнуть господствующие в психологии и психиатрии школы, не говоря уж о неуместном самоуважении обычных мужчин и женщин. В своих «Лекциях по введению в психоанализ» Фрейд немного театрально заметил, что его учение нанесло третий исторический удар по мании величия человечества. Коперник доказал, что Земля не является центром вселенной, Дарвин пригласил человека в царство животных, а теперь он, Фрейд, объяснял миру, что «Я» по большей части является слугой бессознательных и неконтролируемых психических сил. Неужели можно ожидать, что мир поймет – рассчитывать на то, что примет, не приходится – такое послание?

Обыденному сознанию предположения психоанализа казались невероятными, даже абсурдными, а подтверждающие их доказательства косвенными и непрочными. Они требовали смелого шага, пересмотра принципов, на что решались немногие. В 1919 году, когда голодная послевоенная Вена была буквально пропитана нелепыми радикальными идеями, психоанализ стал предметом бурных споров за столиками кафе. «Атмосфера, – вспоминает философ сэр Карл Поппер, – была насыщена революционными лозунгами, идеями, а также новыми, зачастую дикими теориями». Язвительное и часто цитируемое высказывание Карла Крауса, что психоанализ и есть тот самый недуг, от которого он берется нас излечить, теперь уже немного устарело, однако в нем отразилась модная и давно устоявшаяся реакция. Например, Поппер – тогда ему было всего 17 лет – считал, что решительно отверг психоанализ вместе с психологией Адлера и марксизмом: все эти системы слишком много объясняют. Они настолько неточны в своих формулировках, что любое событие, любое поведение, вообще любой факт могут лишь подтвердить их. Доказывая абсолютно все, утверждал Поппер, они абсолютно ничего не доказывают. И Поппер являлся самым искушенным из массы новоявленных экспертов. В такой обстановке, когда ставка была столь высока, мучительно медленный прогресс психоанализа не должен был удивлять основателя движения.

Разговоры об идеях Фрейда в кофейнях, пивных и на вечеринках с коктейлями вряд ли помогали серьезному пониманию его теории. Технические термины и основные идеи мэтра истолковывали неправильно и постоянно искажали, превращая в общеупотребительные слова. «Психоанализ, – писал в 1923 году один из комментаторов, Томас Л. Массон, в типичной рецензии на четыре книги по этому предмету, – не только украшает литературу, но, как естественный результат, проникает в нашу жизнь и влияет на нее по многим другим направлениям». В качестве примера Массон приводил усилившееся влияние психоанализа в практике найма на работу и выражал надежду, что он «разрешит проблемы, поднятые ку-клукс-кланом». Впрочем, он довольно быстро отказался от этой надежды, хотя и в менее почтительном тоне, придя к выводу, что «мы откровенно скептичны в отношении его конечной ценности». Большинство тех, кто в 20-х годах решил высказать свое мнение о психоанализе, были не менее откровенны в своем скепсисе.

Массовая пресса, как газеты, так и журналы, внесла свою лепту в неразбериху и поверхностные суждения, представляя Фрейда в комичном, а нередко угрожающем свете. В неспокойные послевоенные годы широкая публика находила эту фигуру неотразимой. Зигмунд Фрейд был серьезным бородатым герром профессором с тягучим центральноевропейским акцентом, который привлек внимание к отношениям между полами. По слухам, его учение оправдывало самое свободное сексуальное самовыражение. Даже некоторые солидные обозреватели, которые сражались с работами Фрейда в воскресных приложениях, объявляли, что его труды скорее ставят их в тупик, чем просвещают. Один из таких обозревателей – в данном случае обозревательница Мэри Кейт Ишем, – пытаясь понять такие работы Фрейда, как «По ту сторону принципа удовольствия» и «Психология масс и анализ «Я», призналась в разделе рецензий New York Times, что журналист «сталкивается со множеством трудностей в работах Фрейда, а в этих двух последних трудах еще в большей степени», особенно потому, что в них предпринята попытка, как считала Ишем, «представить результаты предыдущих исследований в «метапсихологической» форме», что она ошибочно называла недавно изобретенной дисциплиной.

Лишь немногие специалисты пытались противостоять клевете на Фрейда или неверному пониманию психоанализа. Проповедники, журналисты и педагоги отвергали его неприличные теории и жаловались на их пагубное влияние. В мае 1924 года доктор Брайан Браун, автор книги «Сила разума», в своем выступлении на симпозиуме, который проходил в церкви Святого Марка в Бауэри в Нью-Йорке, охарактеризовал понимание Фрейдом бессознательного как гнилое. На том же симпозиуме доктор Ричард Борден из Нью-Йоркского университета мужественно пытался объяснить такие фундаментальные идеи основателя психоанализа, как «душевная болезнь», «либидо», «комплексы» и «древний Адам», но доктор Браун возразил ему, что основатель движения не учит психологии. Фактически «идея Фрейда заключается в существовании некого внешнего отдела, где собираются опасные мысли, готовые прорваться в наше сознание. Более того, он все сводит к сексу». Старое обвинение, что Фрейд одержим сексом, казалось неискоренимым.

Через год после того, как доктор Браун назвал идеи основателя психоанализа гнилыми, известный нью-йоркский раввин и сторонник сионизма Стивен С. Вайз выдвинул то же самое обвинение, только в более изысканных выражениях. Выступая перед студентами в Международном доме, он призвал их отвернуться от журналиста и сатирика, автора множества афоризмов Генри Л. Менкена и снова открыть для себя безмятежность Мэтью Арнолда – поэта и культуролога, одного из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода. Но, продолжал Вайз, «еще более серьезной заменой «старых богов новыми», чем цинизм Менкена, являлась «мода на фрейдизм». Для Вайза, как и для многих обеспокоенных наблюдателей, Зигмунд Фрейд был притягательным пророком освобождения грубого инстинкта. «Я бы противопоставил Фрейда Канту, – заявил Вайз. – Постулату Канта «ты должен – значит, ты можешь» Фрейд противопоставляет «ты можешь». Фрейдизм, решительно заключил Вайз, «погружается в нечистоты наших настроений и желаний, фантазий и страстей». Другие комментаторы отличались непостоянством. Летом 1926 года один остроумный человек, преподобный Джон Макнил из Десятой пресвитерианской церкви Филадельфии, заявил на конференции в Стоуни-Брук: «Сегодня каждый третий свихнулся на психоанализе. Если вы хотите быстро избавиться от них, попросите их написать это слово».

Такое отношение было типичным для того времени, причем не только в Соединенных Штатах. В ноябре 1922 года Эйтингон писал Фрейду из своего любимого Парижа, что психоанализ здесь ежедневно сражается с шумной оппозицией. Вероятно, совсем не случайно, что в тот самый день, когда в свет вышел французский перевод «Психопатологии обыденной жизни», «появилась злобная статья, в которой профессор Амар призывает власти защитить детей от психоанализа. Он очень сердится, этот господин Амар». Гнев тоже был защитой от посланий Фрейда.

Таким образом, дискуссии, разгоравшиеся по поводу идей основателя психоанализа, – как сочувственные, так и антагонистические – велись на ужасающе низком уровне. В 1922 году один из авторов лондонского Times в обзоре «Лекций по введению в психоанализ» утверждал, что этот самый психоанализ влачит жалкое существование в результате чрезмерного рвения его апостолов. Психоанализ начался как «вклад в науку психологию», но затем, к несчастью, превратился в «помешательство», то есть его лихорадочно обсуждали люди, которые «не имели ни малейшего представления о том, что это такое». Другими словами, вина несколько тенденциозно перекладывалась только на сторонников Фрейда. Впрочем, замечание, что психоанализ стал чем-то вроде помешательства для невежд, было в какой-то степени верным. Фрейдизм, как писал в 1925 году шведский врач Пол Бьерре, причислявший себя к сторонникам мэтра, «возбудил чувства», словно «это новая религия, а не новая область исследований. Психоаналитическая литература, особенно в Америке, хлынула настоящей лавиной. Ходить к психоаналитику стало модным». Год спустя известный и плодовитый американский психолог Уильям Макдугалл согласился с заявлением Бьерре: «Кроме профессиональных последователей, фрейдистскими предположениями были очарованы и сделали их необычайно модными масса обычных людей, преподавателей, артистов, дилетантов, так что некоторые специальные термины, использованные Фрейдом, вошли в популярный сленг как Америки, так и Англии».