Фрейд - Питер Гай

Несмотря на то что дочь стала для Фрейда важным и даже необходимым партнером, его по понятным причинам продолжали мучить сомнения. В письме Отто Ранку в апреле 1924 года мэтр немного раздраженно жаловался, что Абрахам совсем не понимает его состояние: «Он надеется, что мое «недомогание» скоро будет преодолено», и просто «не поверит, что у меня это новая, сокращенная программа жизни и работы». В сентябре Фрейд признавался Эрнесту Джонсу, что занят работой, но «вторичного порядка» – автобиографическим очерком. «Никаких новых научных интересов на горизонте не видно». И действительно, в мае 1925-го он говорил Лу Андреас-Саломе, что постепенно покрывается коркой бесчувственности. Такова природа вещей, «нечто вроде начала перехода в неорганическое состояние». Баланс между влечениями к жизни и смерти, которым мэтр теперь был теперь занят, постепенно смещался в сторону смерти. Фрейд только что отметил 69-й день рождения. Тем не менее восемь лет спустя, когда ему было 77 лет, он все еще смог произвести впечатление на пациентку – Хильду Дулитл – своей живостью и энергичностью. «Несколько дней назад профессор сказал мне, – отмечала в дневнике Х.Д. – что, проживи он еще пятьдесят лет, его все так же удивляли бы и восхищали разнообразие и причуды человеческого разума и души». Конечно, именно любопытство заставляло его работать даже после хирургических вмешательств по удалению опухоли. Работать, и значит – жить. Сразу после операций, в середине октября 1923 года, основатель психоанализа надеялся вернуться к практике уже в ноябре, но повторные манипуляции Пихлера сделали этот срок нереалистичным. Фрейд начал принимать пациентов 2 января 1924 года – «всего» по шесть человек в день. Вскоре прибавилась и седьмая пациентка, Анна.

Цена популярности

В начале 1925 года в постскриптуме к письму Абрахаму Анна Фрейд в выразительной метафоре связала здоровье отца и здоровье страны. «Пихлер хочет, как он выразился, sanieren – реконструировать – протез самым решительным образом», а пока ее отец страдает из-за него, «как Австрия в процессе своей реконструкции». Анна имела в виду недавнюю Sanierung австрийской валюты – рациональный и важный шаг на пути восстановления экономики, который тем не менее сопровождался высокой, а в некоторых регионах просто катастрофической безработицей.

20-е годы прошлого столетия были неспокойными, и не только в Австрии, хотя это десятилетие знало и безоблачные периоды. Страны Центральной Европы силились восстановить свою разрушенную экономику с довольно скромным и переменным успехом. Они учились как-то жить с усеченными территориями и новыми политическими институтами, а их старые враги осторожно и зачастую с неохотой учились жить рядом с ними. В 1920 году маленькую Австрийскую республику приняли в Лигу Наций, на шесть лет раньше, чем Германию. Для Австрии это был дипломатический триумф, первый у побежденной страны – и один из последних.

Все это время австрийцы переживали бурный период социальных экспериментов, который усугублялся политической напряженностью: противоречия между «красной Веной» и католическими провинциями, между социал-демократами и Христианско-социальной партией так до конца и не разрешились. Влиятельные политические группы агитировали в парламенте и на улицах. Пангерманская Народная партия, в частности, многословно выражала свое горе по поводу недопустимого разделения Австрии и Германии. Мелкие партии – монархисты, национал-социалисты и прочие – отравляли политическую атмосферу подстрекательской риторикой, провокационными маршами и кровавыми стычками. В то время как социалистическое руководство Вены приняло амбициозную программу муниципального жилья, контроля за арендной платой, строительства школ и помощи бедным, Христианско-социальная партия, контролировавшая остальную страну, выделялась не позитивной программой, а ненавистью. Она стремилась отстранить социал-демократов от власти, при необходимости силой, а ее члены отличались антисемитизмом, который был направлен в основном, хотя и не только, на несчастных еврейских иммигрантов, бежавших от погромов в Польше, Румынии и на Украине.

Если при взгляде в прошлое Веймарская республика в этот восстановительный период обретает позолоту завидного культурного богатства, то австрийцы даже никогда и не пытались нарисовать столь блестящий автопортрет. Их легенда сосредоточена на расцвете культуры в Австро-Венгерской империи в довоенный период. Австрия тоже внесла свой вклад в историю того времени, но по большей части в современное варварство: одним из ее даров миру был Адольф Гитлер. Родившийся в 1889 году в деревне Рансхофен, впоследствии ставшей частью маленького городка Браунау-на-Инне, он получил представление о грязной политической кухне Вены в дни мэра-антисемита Карла Люгера, которого называл самым сильным мэром всех времен. Именно Вена сформировала политическую «философию» Гитлера, злобную смесь расистского антисемитизма, искусного популизма, дикого социального дарвинизма и смутного желания «арийского» доминирования в Европе. Австрия, славившаяся своей музыкальной жизнью, красивыми девушками, шоколадным тортом «Захер» и, если уж быть точными, мифическим голубым Дунаем – на самом деле не голубым, а грязно-коричневым, – снабдила будущего фюрера теми идеями и подтолкнула к тем политическим действиям, которые обрушились на мир с другой, большей по размеру сцены – из Германии.

В 1919-м в Мюнхене демобилизованный в конце войны Гитлер присоединился к малоизвестной группе ярых националистов, обуреваемых антикапиталистическими идеями. В следующем году, когда группа стала называть себя Национал-социалистической немецкой рабочей партией – сокращенно нацистами, – харизматические качества Гитлера выдвинули его в лидеры. Он был политиком нового поколения – с ненасытной жаждой власти, презиравшим традиционные методы, практичным и фанатичным одновременно. В 1922-м в Италии установился диктаторский режим Бенито Муссолини, непревзойденного демагога и популиста, однако дуче, во многих отношениях пример для подражания и учитель нацистов, не мог соперничать с Гитлером, имевшим удивительную способность переходить от безжалостности к сентиментальности, дар манипулировать и массами, и лидерами промышленных корпораций. История впоследствии оценит итальянский фашизм – помпезный, продажный, театральный и жестокий – как довольно умеренный по сравнению с нацистским «новым порядком», о котором Гитлер мечтал еще тогда, когда пребывал в безвестности[226].

Адольф Гитлер, с необыкновенным искусством подлаживавший собственную риторику к аудитории, никогда не забывал о своих смертельных врагах: либеральной культуре, демократах, большевиках, а главное – евреях. Путч, который он затеял в 1923-м в мюнхенской пивной, с треском провалился, но Гитлер обратил неудачу себе на пользу: около восьми месяцев он провел в комфортной тюремной камере, работая над книгой, которая станет библией нацистского движения, – Mein Kampf. Но после того, как в конце 1923 года Веймарская республика наконец одолела инфляцию, установила невиданный до сих пор общественный порядок и добилась дипломатического признания, Гитлер на несколько лет превратился в мелкого, маргинального политического деятеля, хотя и мог похвастаться несколькими сочувствующими из влиятельных кругов, а также преданными сторонниками.

Середина 20-х годов прошлого столетия была для Германии эпохой Густава Штреземана, стремившегося к примирению министра иностранных дел, а не фанатичного мечтателя Адольфа Гитлера. Штреземан говорил о возвращении Германии в международное сообщество и пытался вытащить страну из трясины военных репараций. В те годы в письмах Фрейда имя Гитлера не появляется – он был слишком незначительной фигурой. На улицах Германии по-прежнему вспыхивали бунты, а союзники по антигерманской коалиции продолжали настаивать на выплате тех самых репараций, которые тяжким грузом ложились на страну. В то же время в Германии наблюдался невиданный расцвет искусств – литературы, кино, театра, оперы и оперетты, балета, живописи, архитектуры и скульптуры. И психоанализа. Но Фрейд относился к Веймарской республике не лучше, чем к послевоенной Австрии. В 1926 году в интервью Джорджу Сильвестру Виреку основатель психоанализа говорил: «Мой родной язык немецкий. У меня немецкая культура и привычки. Интеллектуально я считал себя немцем, пока не заметил рост антисемитских предрассудков в Германии и немецкой Австрии. С тех пор я предпочитаю называть себя евреем».

Фрейд мог найти некоторое утешение, когда от размышлений о большом мире переходил к судьбам психоанализа после Первой мировой войны, однако он оставался скептически настроенным и недовольным. На Рождество 1920 года мэтр писал Пфистеру, что получил из разных стран несколько достойных работ по популяризации психоанализа и вынужден признать, что «дело продвигается везде». Но тут же отказывался от своего оптимизма: «По всей видимости, вы переоцениваете мое удовлетворение. Какое бы личное удовольствие ни доставлял психоанализ, подобное тому, что я получал, когда был один, после присоединения других раздражение превалирует над удовольствием». Растущее признание психоанализа, прибавил мэтр, не заставило его изменить нелестное мнение о людях – мнение, которое сформировалось еще в те времена, когда все решительно и грубо отвергали его идеи. Возможно, предполагал Фрейд, такое отношение было отчасти обусловлено развитием его собственной психики, последствием его ранней изоляции: «Несомненно, в то время между мной и другими должна была образоваться непреодолимая пропасть». Годом раньше мэтр уже признавался Эйтингону, что с самого начала своей деятельности, когда он был совсем один, «тягостная тревога о будущем» связывалась с тем, чтó «человеческий сброд» сделает с психоанализом, когда его «больше не будет в живых».