Утраченные звезды - Степан Янченко

И он через два дня волнительных раздумий сказал себе в конце третьей бессонной ночи:

— Теперь я совершенно четко сам себе обозначил: без плотной, абсолютной слитной впайки в общую жизнедеятельную организацию, как в первородность народной организованности, не могу дальше жить, не могу обосабливаться от партийной организации. Дальше для меня жизнь в обывательской обособленности, вне общей организованности — все равно, что жизнь без общей борьбы за восстановление социалистического общества, а значит, за восстановление собственного рабочего, трудового достоинства, без этого будет не жизнь, а серое, затхлое прозябание, не оставляющее после себя никакого следа даже для моих детей. Нет, я не желаю и не стану жить такой жизнью дальше. Прозябание в мире — не в моей натуре и не в моем духовном строе. Да раньше я и не жил в прозябании. Я был на общественном виду… Вернись к самому себе, Золотарев! Не только с метчиком в нагрудном кармане, а со Знаменем, с Красным знаменем в руках.

Так он сказал сам себе на заре воскресного дня, под тихое, мирное дыхание жены, стоя у просветленного окна. А за окном был ветер, он трепал и гнул ветки деревьев, но не навевал тревоги на сердце Петра Агеевича.

В его сердце была волнительная торжественность. Он ждал пробуждения жены, чтобы сказать ей о том, какой торжественностью переполнялось его сердце.

Наша победа — в наступлении

Мартын Григорьевич Полехин после митинга решил проделать маленький эксперимент. Намечая партсобрание, он решил попытать возможность заполучить для проведения собрания читальный зал заводской библиотеки, размещающейся во Дворце культуры.

После запрета буржуазно-реформаторскими властями парторганизаций на заводах и других предприятиях местными демократами, сразу возомнившими себя хозяевами поддемократной жизни страны, не разрешалось использовать для партийных мероприятий не только подсобные производственные помещения на заводских дворах, но и за пределами территорий заводов. По приказу директора завода парторганизация и близко не подпускалась к Дворцу культуры и к библиотеке.

А директорские прислужники, которые своим назначением в жизни считали своей обязанностью бежать впереди паровозного дыма, стали присматриваться к коммунистам и, стоя на контроле в дверях Дворца культуры, раздумывали, пропустить ли их в зал Дворца, или своей властью, полученной от демократов, указать им поворот от ворот.

Такое однажды претерпел и Полехин, взявший на свою заботу новую призаводскую парторганизацию. Он привел в непогожий день членов партбюро в библиотеку и попросил позволения в читальном зале, который стал постоянно пустовать, пошептаться с товарищами. Заведующая библиотекой, пожилая, с добрыми серыми глазами и седеющими завитками кудрей, всегда спокойная, весьма предупредительная и культурная женщина вдруг испуганно посмотрела на Полехина и в смущении, но решительно проговорила:

— Не обижайтесь, Мартын Григорьевич, мне осталось полтора года доработать до пенсии. Потому, несмотря на мое уважение к вам и вашим товарищам, я не могу позволить вам использовать читальный зал для ваших партийных дел.

— Но мы — читатели библиотеки, только обменяемся мнениями о прочитанной книге, — попытался, было, подсказать женщине для оправдания Костырин в случае, если станут предъявлять к ней требования на запрет коммунистов.

Библиотекарша испуганно и умоляюще посмотрела на всех членов партбюро и решительно повела отрицательно рукой:

— Товарищи мои дорогие, дайте мне на этом месте доработать до пенсии, — а потом добавила: — Ведь вы же, не в пример нашим начальникам, сознательные люди… коммунисты…

После этого разговора прошло почти два года. За минувшее время и в реке за городом, и в городской канализационной системе много воды утекло, но в практике людей труда лишь больше стала видна безнадежность их жизни, и они, наконец, приходили к пониманию причин своей безнадежности. Но они еще оставались по жизни детьми, которые умели прощать родителей за причиненные обиды. Время более ясно высвечивало политику государства и события, связанные с нею. Полехин и его товарищи теперь более отчетливо видели и понимали радикально углублявшееся классовое расслоение российского общества на основе разделения и захвата общественной собственности в частное владение.

Многие люди из трудового народа, более, конечно, из числа взрослых, успевших за советское время накопить знаний и жизненного опыта, уже отлично догадывались, что их преднамеренно подвели к классовому расслоению и без удивления разглядывали границу этого расслоения.

Полехин и его товарищи классовую границу видели своим социальным и политическим зрением и потому понимали ее диалектически, как способную к неизбежному изменению и верили в возможное изменение под воздействием человеческой силы людей труда.

А большинство простых трудовых людей, еще не понимая свою униженность и гражданское бесправие, ощущали все это, лишь на ощупь, когда старались купить продукты подешевле, исходя из веса своего кошелька. Это большинство трудовых людей долгое время не могло разглядеть, а стало быть, и не могло осознать того, что с ним, простым людом, под прикрытием рыночных реформ на практике проделывают другие люди, назвавшиеся демократами и сговорившиеся обмануть доверчивых советских людей… На свою беду бывшие советские люди их молча слушали с тем интересом, с каким слушают незнакомых забавных крикунов на ярмарках.

В дальнейшем оказалось, что митинговые крики о демократии, о какой-то новой неведомой власти, столь неведомой, как были неведомы сами демократы, нужны были кому-то для того, чтобы сперва одурачить простых людей, затем лишить трудящихся действительной власти и воспользоваться так называемой демократией, чтобы беспрепятственно отобрать у народа и власть, и общенародную собственность, как инструмент власти, и на его шею насадить, как жадных кровососущих клещей, владельцев народного достояния.

Грабительские частнособственнические аппетиты главного демократа разыгрались настолько, что, пользуясь властью премьера, он явочным порядком, в одночасье снял в Госсберкассе с миллионов счетов личные сбережения людей и, говорят, раздал их новоявленным коммерческим банкам, создавая частных капиталистов с трехсотмиллиардным частным капиталом. Беспрецедентный случай в мировой практике ограбления всего народа собственным правительством ради обогащения частного финансово-банковского капитала.

И что было еще более удивительным для людей всего мира, думал Полехин, так это то, что великий, гордый русский народ от гадостного, унизительного плевка в лицо от демократического правительства только покорно и молча утерся. Это останется загадочным явлением для всей мировой истории, и люди долго будут разгадывать эту русскую тайну.

После этого невразумительного происшествия с народом Мартын Григорьевич Полехин несколько дней ходил в помешанном состоянии, с больным сердцем. Порой у него мелькала мысль, что русский народ никакой не великий, не гордый и не непокорный. Но вскоре он разобрался в себе как в сыне своего народа, что никакие ошибки народа, никакие самые большие драматические коллизии, происходящие с народом, не могут испепелить в нем чувства любви к своему русскому народу. Может быть, он станет теперь меньше преклоняться перед русским народом, как носителем лучших нравственных народных качеств, но жар любви к русскому народу у него никогда не остынет. Ну, а неумеренное долгое терпение в народе к навязанным испытаниям, которые всегда разряжались величайшим взрывом социальных потрясений, возможно, и делает русских великим народом…

Митинг, как это ни покажется удивительным, обострил у Полехина чувствительность к настроениям и мыслям людей. Полехин всегда видел уважение к себе со стороны людей, даже близко незнакомых, а после митинга еще больше почувствовал товарищеское приближение к себе разных людей. Такое встречное человеческое движение к нему породило в душе Мартына Григорьевича ощущение радости, он чувствовал себя оказавшимся в центре какого-то легкого, прозрачного колокола, благовестные звуки которого слышны окружающим его людям постоянно.

Может быть, под действием чувства товарищеского приближения к нему людей он с уверенностью и шел в библиотеку Дворца культуры. Марта Генриховна, старая заведующая библиотекой встретила его с вежливой предупредительностью.

Внешне она, как всегда, выглядела моложаво, подобранно и с интеллигентной щепетильностью. Одно это заставляло посетителей подтягиваться и сразу доверяться ее влиянию, по крайней мере, в отношениях с книгами. Она легко угадывала читательские склонности и каждому помогала выбрать книгу по внутренней потребности. Добившись согласия на рекомендуемую читателю книгу, она не просто подавала такую книгу, а вручала ее. Она как бы священствовала в своей библиотеке, и уволить ее из библиотеки означало бы нарушение требований высочайшего освящения этого собора человеческих мыслей.